вокруг Его дома тщательно охранялся и патрулировался. Обходя этот дом, я большую часть маршрута проделал крадучись, от дерева к дереву, из канавы в канаву, но в безопасности я себя чувствовал, только распластавшись и замерев на земле. Ружье и бинокль часто приходилось прятать, иначе меня наверняка могли задержать и допросить. Но всего этого удалось избежать. Должно быть, я был невидим. Наблюдая за тенью деревьев, я научился пользоваться ею: она скрадывала и маскировала мою фигуру; но все же были моменты, когда даже носорог не мог меня не заметить.
Здешняя охрана боевые свойства ружья учла совершенно определенно. Все точки, откуда просматривались терраса и открытые лужайки сада, были перекрыты; укрытого места для выстрела даже с самой дальней дистанции нигде не найти. Открытых пространств, а их постоянно пересекали патрули, было множество. Я выбрал из них самое узкое — аллейку футов пятидесяти шириной, идущую через лес и упирающуюся в невысокий обрыв. С травянистого склона холма над обрывом отлично видна терраса и дверь на нее. Расстояние, по моим расчетам, — 550 ярдов.
Ночь я провел на тахте из соснового лапника, хорошо спрятанной под материнским деревом, прикончил свои припасы еды и выспался без помех. Незадолго до рассвета я спустился несколько футов ниже по обрыву и присел под его навесом на какой-то жердочке, а нависающий край закрывал меня сверху. Чахлый куст бузины, зацепившийся своими узловатыми корнями за каменистый склон, служил достаточным прикрытием от глаз, смотрящих издалека и снизу. В таком стесненном положении ружье было бесполезно, зато отсюда я мог совершенно четко видеть великого человека, пожелай он выйти поиграть с собакой, понюхать розы или жестикулировать, разговаривая с садовником.
В конце аллейки как раз над моей головой проходила тропинка, ведшая вдоль опушки леса. Я засек время, когда на ней раздавались шаги, и выяснил, что кто-то пересекал аллейку через каждые четырнадцать минут. Когда все это мне стало ясно, я вышел из укрытия и пошел за человеком. Надо было узнать его маршрут.
Это был молодой охранник прекрасного телосложения, сама преданность выражалась всей его фигурой, но у меня сложилось впечатление, что он, типичный городской житель, едва ли хоть раз выезжал на природу. Он мог бы меня не заметить, окажись я у него прямо под ногами. Он чувствовал, что не один, потому что поминутно оглядывался, рассматривал кусты, складки земли, и, конечно же, свое беспокойство объяснял нервозностью или разыгравшимся воображением. Он мне понравился, но вел я себя с ним безо всякого почтения; это был крепкий юноша с таким полным, открытым лицом и хорошими инстинктами, какие бывают у мальчика, которого стоит учить. Сияние его глаз, когда он завалил своего первого тигра, было бы хорошим вознаграждением за месяц усилий по избавлению его от наивных представлений.
Идя за ним следом, я прошагал весь маршрут дозора и вычислил, сколько минут в определенном отрезке времени я мог занимать позицию в траве на склоне холма, и наметил путь своего отхода. Когда, наконец, великий человек вышел на террасу, мой юный друг уже прошел. В моем распоряжении было десять минут. Я сразу же спустился к обрыву.
Удобно расположился и навел перекрестье прицела на вырез его пиджака. Он стоял лицом ко мне и заводил ручные часы. Он так бы и не узнал, что это так ударило его (то есть, если бы я был готов произвести выстрел). В этот момент я почувствовал щекой движение воздуха. До этого я был спокоен как камень. Я должен был учесть ветер. Не сомневаюсь, приверженцы великого человека усмотрели в этом руку Всевышнего. Я пожалуй с ними соглашусь: Провидение определенно проявляет особую заботу об одиноких и величественных самцах. Всякий, кто брал на мушку особенно прекрасную голову, хорошо знает это. Всевышний всегда был настоящим мужчиной.
Раздался крик. Потом я почувствовал, что лечу кувырком от сильнейшего удара по затылку, а мой юный друг навел на меня револьвер. Он швырнул в меня камнем, затем прыгнул на меня сам: мгновенное, инстинктивное действие, осуществленное куда быстрее возни с кобурой. Мы уставились друг на друга. Помнится, я бессвязно ему выговаривал, что объявился он на семь минут раньше. Он смотрел на меня как на черта во плоти, с ужасом, с испугом — не из страха предо мной, а от нежданного проявления порочности этого мира. — Я вернулся назад, — сказал он. — Я все знал.
Все правильно. Мне не следовало бы выступать таким самодовольным дураком, играть на нервах и чинить помехи исполнению его обязанностей, следуя за ним по пятам. Он меня не слышал и не замечал, но оказался достаточно бдительным, чтобы поменять темп передвижения.
Вместе со старшим офицером он сопроводил меня сначала в Его дом, потом туда, о чем я уже написал. Допрашивали меня профессионалы. Задержавший меня вышел из комнаты допроса после того, так он, наверное, подумал, как позорно уронил мужское достоинство: его со страшной силой вырвало. Что касается меня, то я был арестован. Собственно, арестом это я бы не назвал, поскольку меня беспрестанно били. Мое тело чувствительно, а его послания моим мозгам поступали непрерывно и без пауз. Но и тренировка сказывалась.
Я прошел довольно основательную для предвоенного времени спартанскую закалку, принятую в высшем обществе Англии (или среднем классе, как теперь стало модным называть аристократию, оставляя высшее общество для одних ангелов), которая в повседневных обстоятельствах обычной жизни никакой ценности не имеет, однако бывает полезна в относительно редких случаях, требующих от человека особой выносливости. Был я также на праздновании Рио Джавари, где прошел церемонию посвящения; это был единственный способ уговорить амазонских индейцев научить меня умению легким напряжением мышц останавливать кровотечение. И, по моему мнению, это было скорее неприятной возней, нежели подтверждением возмужания. Церемония длилась всего один день и ночь, тогда как в племени англичан она продолжается все десять лет школьного обучения. У нас терзают не столько тело мальчика, сколько его душу, и все пытки в конечном счете направлены на ломку духа человека. Я был подготовлен вынести все это, не поставив себя в глупое положение. Вот все, что могу сказать о своем аресте.
Думается, что признание для меня было значительно легче, чем для настоящего убийцы: мне нечего и некого было выдавать — ни организации, ни мотивов. Рассказом чего-нибудь интересного для них спасти я себя не мог. Я не имел права на безотчетную выдумку, дабы не подвергать опасности случайных людей. Поэтому я механически повторял правду безо всякой надежды, что мне поверят.
Наконец кто-то узнал мое имя, и вся история профессионального охотника-следопыта приобрела некоторую вероятность; но, считать это правдой или нет, необходимость прикончить меня по-тихому для них стала еще более настоятельной. Сделать это было совсем не трудно. Я признал, что пять ночей провел под открытым небом и что никто не знает о моем местонахождении. Они рассовали все мои бумаги и пожитки обратно по карманам, отвезли за пять миль на север и инсценировали несчастный случай.
Когда я спустился со своей благословенной лиственницы и выяснил, что ноги меня держат, я начал — подумать только! — соображать, что делать дальше. Меня считают либо утонувшим в реке, либо беспомощно лежащим в какой-нибудь норе на берегу, где в конце концов мой труп и будет обнаружен. Полицию и власти окрестных селений предупредят, что разыскивается полуживой незнакомец, но по другим районам мое описание скорее всего рассылать не станут. Руководство охраной Его дома официальных сведений о моем существовании не имело, а своими неофициальными сведениями постарается делиться как можно меньше. Укради я ручные часы вместо охоты на главу государства — мое фото было бы в каждом полицейском участке.
Если бы я мог ходить, иметь новые брюки и миновать, не привлекая к себе внимания, опасную зону, возможность уехать из этой страны совсем сбрасывать со счета, пожалуй, не стоило бы. У меня был паспорт, карты и деньги. На местном языке я говорил так, что подловить меня мог бы только хорошо образованный человек, способный уловить некоторые неправильности речи. Дорогой старина Святой Георгий, как я по-дружески называл здешнего посла в Лондоне, утверждает, что я говорю на диалекте, но для него не столько важен акцент, сколько безупречная грамматика. Таков один из предрассудков, свойственных международному ведомству. Хорошо подготовленному дипломату, например, полагается писать по-французски, как Богу, а говорить он может, как косноязычный гомик из Женевы.
Мне бы хотелось извиниться перед Святым Георгием. За последние сутки ему наверняка пришлось потратить несколько часов на шифрованную переписку по поводу меня, отвечая насколько только можно вежливо, что телохранители его высокочтимого хозяина — это банда безмозглых дураков, и следом — категорическое письмо о том, что я состою членом его клуба, что примешивать меня к таком делу — совершенная бессмыслица и что он просто не в состоянии в это поверить. Боюсь, что он получит выговор. Личная охрана действовала по реальной обстановке совершенно правильно.
