надежды; это скорее соблазн, с которым следует бороться. Мне случалось пережить множество душевных кризисов, но черной депрессии самоубийства среди них не было.
Смеясь он сказал, что пустит мне воздуха, сколько я пожелаю, и воздух пойдет через фильтр, который мне подойдет лучше всего. Английские манеры слетели с него, будто их и не было. Знать, что я действую ему на нервы, мне было страшно приятно.
Послышалось, как он засовывает в проход какой-то большой предмет и протолкнул его палкой до поворота тоннеля. Меня это не сильно обеспокоило. Знал по опыту, что в логове достаточно воздуха, и он поступает в щель под дверью, что позволит мне продержаться много часов.
Я сидел неподвижно, думая, стоит этот предмет втаскивать внутрь или не стоит. Сделать это я мог. Проход имел форму моей руки, согнутой в локте, к тому же вдвое короче. Но тут был большой риск. Если он схватит и зацепит мою левую руку, когда я протяну ее ощупать предмет, свои перекрестные допросы он станет проводить уже не столь деликатно.
Потрогал предмет палкой и почувствовал, что он мягкий и упругий. Осторожно потянулся к нему пальцами, коснулся и сразу отдернул руку. Мои пальцы нащупали что-то, состоящее из тонких проволочек и зубов. Рука еще частью оставалась в проходе, я понял, что это было. От смешанных чувств ужаса, облегчения и гнева меня тут же вырвало.
Захватив рукой голову Асмодея, я втащил его останки в логово. Бедный старина, его застрелили почти в упор прямо в грудь. Это моя вина. Человека, тихо сидящего в лощине, он по опыту считал другом, а у того еще была тушенка. Его застрелили, когда он совершенно спокойно сидел и наблюдал за ними.
Меня душили слезы и ярость. Ну да, я знаю, или одна половина моя знает, что это — дурацкая, неоправданная любовь англосаксов к животным. Но привязанность ко мне Асмодея была несравнимо ценней той, что бывает у животины, что вскармливается и выращивается человеком со дня рождения. Наша дружба была крепкого качества, близкая глубокой любви двух людей, встретившихся посредине своей жизни, которые не забыли ее часть, прожитую совершенно неразделенными и одинокими.
Куив-Смит гоготал и говорил мне, что это я сам виноват и что я не буду таким заносчивым на следующий вечер. Он, конечно, не знал, что Асмодей мой кот, но совершенно верно рассчитал, что я должен был втащить это препятствие вентиляции в свою нору, но выбросить его уже не могу. Мой Бог, да знай он, в какой атмосфере я живу, он понял бы, что никакой дохлый кот уже не способен ее испортить!
Когда на смену пришел другой человек, я стал разминать затекшие суставы и конечности. Когда перекатывал свой мешок, я понял, что не смогу стать во весь рост, даже если в логове хватит высоты. Стал на колени пред дверью, уперся в нее руками и попытался вытянуть ноги назад. Мои опасения оправдались: колени не распрямлялись и застыли в двух футах от подбородка.
Во сне я не нуждался, потому что часто по нескольку часов пребывал в полудремоте или полусознании. Всю ночь я работал со своим телом и когда наконец смог распрямиться, опершись на руки и носки ног, стал делать упражнения, какие делают конторские служащие перед обеденным перерывом. Трястись я перестал, хорошо поел овсянки, сдобренной виски. Мне бы подумать начать постепенно делать упражнения, но грязь моего жилья была просто деморализующей. Да и не к чему было приложить силы.
Звучит нелепо, но Куив-Смит, застрелив Асмодея, вынес себе смертный приговор; нелепо в том смысле, что преступление не столь уж и велико. Не колеблясь мог застрелить старого браконьера Паташон. Я бы горевал по коту не меньше, но признаю за Паташоном такое право. Точно так же признаю право Куив-Смита застрелить меня на речке. Действие, какое произвело на меня убийство моего кота, не могу ни объяснить, ни оправдать. Оно развязало мне руки. Я хотел бежать через подкоп из дымохода без кровопролития. С этого момента моим планом стал мгновенный и смертоносный прорыв на тропу. Наконец я был вынужден признать, что все мои планы побега без применения насилия невозможны. Единственным способом осуществления этого плана было убийство человека на вахте прежде, а не после рытья прохода.
Единственным средством физического контакта с ними был вентиляционный проход. Я перебрал множество хитроумных планов убедить майора засунуть в проход руку. Мысль, что там его ждет ловушка, возможно, ему бы и не пришла в голову, так что план мог сработать. Потом решил, что если даже я схвачу руку Куив-Смита, я ничего не добьюсь. Воздействуя на одну руку человека, его быстро не убьешь. Он может позвать на помощь.
Убить его через вентилятор? Тут был только один путь: спрямить изгиб его хода, чтобы можно было послать снаряд через тоннель. Поразить его самодельным копьем было нереально; нанести смертельный удар я мог только тяжелым предметом, придав ему большую скорость.
На ум сразу пришел железный вертел. Он прямо полетит на короткое расстояние трех с половиной футов до его головы; но его не выстрелишь из моей рогатки, никакое другое устройство из резины тоже не годится. Мне нужно что-то наподобие лука.
Ни один кусок дерева у меня для этого не годился. Сделать лук из ясеня нужной длины, чтобы он обладал нужной силой, не позволяла теснота подземелья. Обычный лук или другое устройство, с использованием упругости дерева, исключалось. Стальная пружина или скрученная веревка могли бы решить дело, но их не было.
В поисках другого источника силы смотрел я на пустые и полные банки консервов. Некоторые лежали на моем мешке, другие были под Асмодеем. Я положил его труп на платформу из банок. Последняя дань сентиментальности. Он не переносил грязи. Положил на него руку и почувствовал в его теле силу. Он мог сам стать орудием мщения.
Я снял с него шкуру и нарезал из нее ремней. Меня всегда интересовала механика старинного оружия, и каюсь, что надоедал своим друзьям, объясняя превосходство римской артиллерии над всеми другими вплоть до наполеоновских войн. Механизм, который я задумал изготовить, грубо напоминал модель ручной баллисты. Я уже подумывал о таком оружии для охоты на кроликов, но поскольку они мне больше нравятся живые, нежели мертвые, я не стал ее делать.
Соорудил квадратную раму: вертикальными стойками служили два кирпича, а горизонтальными элементами — две толстых палки ясеня, вставленные в грубо вытесанные желобки на верхних и нижних поверхностях кирпичей. Параллельно кирпичам внутри образовавшейся рамы натянул две связки сырых ремней. В центр каждой связки вставил длинный колышек, выходящий на три-четыре дюйма за края кирпича. К концам колышков привязал широкий ремень, как тетиву на луке. Скрученные ремни жестко скрепили всю раму, а клинья сильно давили на кирпичи.
На внешней стороне кирпичей я привязал и закрепил крест-накрест дощечку от упаковочного ящика, в которой прорезал полукруглое отверстие. Метод стрельбы заключался в следующем. Я ложусь на спину и приставляю ноги к выступающим концам деревянной дощечки. Вертел вставляется в отверстие дощечки и удерживается в нем; кольцо вертела закладывается в центре широкого ремня между большим и указательным пальцами. Натяжением между рукой и ногами колышки оттягиваются к моей груди, преодолевая сопротивление скрученных ремней. Когда вертел отпускается, колышки с силой бьют по кирпичам, хлестко выпрямляя натянутый ремень. В места их соприкосновения подложена подкладка из тряпок, гасящая звук удара.
Когда механизм был готов, наступило дежурство Куив-Смита. При нем я не стал опробовать свою машину, боясь производимого ею шума, и решил как следует выспаться, а испытание провести вечером. Желая узнать побольше о его помощнике, держал себя с майором вежливо. У меня не было никаких мыслей, что с ним делать: захватывать его в плен в моем положении я не мог, и у меня было чувство, что он может мне скорее пригодиться живой, чем мертвый.
В час, когда Пат и Паташон со своими работниками собрались каждый у своего очага, Куив-Смит начал беседу. После осторожного обмена общими фразами, он сказал:
— Вы поступаете неразумно, действительно неразумно. Меня удивляет, что человек вашего ума вынуждает себя пребывать в таких условиях!
В его голосе улавливалась нотка нетерпения. Он стал понимать, что наблюдение за барсуками в сырой лощине ноябрьскими ночами совсем не то развлечение, которым можно заниматься до бесконечности. Ему стоило бы пожалеть, что он сделал такое бесценное для меня признание.
— Ничего, могу потерпеть, — отвечал я ему. — Это вы страдаете из-за ничего. Я пришел к заключению, что если подпишу вашу бумагу, у вас не будет повода ее опубликовать. Война пока не предвидится. Так что подпишу я ее или нет, разницы никакой.
Мне казалось, он воспримет это как пример британской казуистики — отрицать испытываемые
