рассмеявшись, он скомкал лист в руках.
— Подайте пергамент! Нужен хороший свиток! — приказал он и окунул перо в чернильницу. — Рауль, ты где? Скатай-ка этот лист и поставь на него печать. На этот раз моя шутка, уверен, придется тебе по душе. Прочитай письмо молодого Болдуина и все поймешь сам.
Он начал писать что-то на небольшом листке.
— Но на пергаменте еще ничего нет, — осторожно напомнил один из писцов.
— И не надо, глупец! Рауль, ты уже закончил? Оберни теперь этот стишок вокруг свитка и отправь поскорее моему благородному родственнику.
Передав листок Раулю, герцог вернулся к планам корабля.
Шевалье прочитал стихи и расхохотался. Герцог написал всего две строчки:
Любезный брат мой в Англии найдет,
Что на себе пергамент сей несет.
— Прекрасный ответ, — одобрил Рауль и обернул листок вокруг свитка. — Хотел бы я, чтобы вы так отвечали всем остальным подобным типам.
Но герцог ничего не ответил, и шевалье с тяжелым сердцем продолжал наблюдать за его работой. «Немногие правители заработали громкие имена своими справедливыми деяниями, — размышлял он. — Про герцога говорили, что он неподкупен и судит о человеке только по его делам. Барон и раб равно могли рассчитывать на его правосудие, а непокорных ждала быстрая расправа. Но сейчас всепоглощающая мечта получить королевский престол делала его все более равнодушным, почти черствым к людям. Нападение нормандской армии на Англию уже сама по себе достаточно скверная авантюра, — думал Рауль, — но напустить на эту землю орду иностранной швали, которой движет отнюдь не рыцарская преданность, а исключительно надежда на грабеж, означает на века покрыть себя несмываемым позором».
Несколько позже он излил душу Жильберу д'Офей:
— Неуправляемые, прожорливые, как свиньи, копающиеся в земле в поисках трюфелей… О Боже! Что за армию мы собрали!
Друг успокаивающе заметил:
— Я понимаю тебя, но надеюсь, хорошая нормандская кровь превратит этот сброд в настоящих солдат.
— Скажешь тоже, «понимаю», — усмехнулся Рауль. — Ты даже не понимаешь, что Вильгельм не сможет держать этих оборванцев в руках, едва только перед ними замаячит перспектива грабежа.
— Знаешь, такое мне тоже не по нраву, — спокойно согласился Жильбер, — но я предан Нормандцу и считаю, что, согласно моей клятве верности, обязан за него сражаться, будь то здесь или за границей. Что ж до тебя, — он серьезно посмотрел на друга, — то ты связан с ним лишь дружескими узами и, наверное, поэтому можешь себе позволить ненавидеть затеянное. — Он наморщил лоб, пытаясь поточнее выразить свои мысли. — Ты тревожишься о Вильгельме, не так ли? Знаешь, я его подданный, но никогда не был ему другом и иногда завидовал тебе, но потом решил, что твой путь ох как нелегок. Знаешь, Рауль, с таким человеком, как Вильгельм, наверное, лучше не дружить.
— Приятель, а знаешь ли, то, что ты сказал, попахивает изменой, — развеселился Рауль.
— Нет, это не измена, а просто правда. Что хорошего от такой дружбы? Какое удовольствие? Считаю, никакого! Вильгельм думает о завоеваниях и королевствах, а не о тебе в частности, да и ни о ком другом.
Рауль бросил на него быстрый взгляд и тут же отвел глаза в сторону.
— Я с тобой согласен и всегда об этом знал, и в его дружбе ничего для себя никогда не искал. Вильгельм держится в стороне ото всех, но много лет назад, когда мы с ним были еще мальчишками, я стал ему служить, веря, что он принесет Нормандии мир и мощь. Я поверил в него, а дружба… она пришла позднее.
— Он действительно принес Нормандии и мир, и мощь.
— Да, и то, и другое. Никто никогда не сделал более, чем он, для нашей страны. Ему можно вручить и тело, и душу, не боясь, что тебя предадут.
— Ты все еще так считаешь, Рауль?
— И буду так думать всегда, — спокойно ответил тот.
Жильбер в сомнении покачал головой.
— Я думал, что его захватнические притязания изменили ваши отношения.
— Ошибаешься! Я знаю его настолько хорошо, насколько вообще может знать человек человека. Конечно, он хочет заполучить корону, но за этим скрывается и нечто иное. Теперь понимаешь, какой я дурак, если, зная обо всем, еще и огорчаюсь тому, что он собирает в свою армию всякую шваль.
Жильбер взглянул на друга с любопытством.
— Знаешь, я часто задумывался, что же заставляет тебя безраздельно отдавать ему свое сердце?
В серых глазах промелькнула улыбка.
— О, да ты читаешь то, что у меня на сердце! Нет, Жильбер, Вильгельм с такой нежной материей дел не имеет. В молодые годы я перед ним просто преклонялся, мальчишкам такие вещи, сам знаешь, необходимы, но не могут длиться вечно. Поклонение сменилось уважением, чувством глубоким и более прочным. Да… а потом пришла дружба, может быть, конечно, несколько странная, но все еще… Ну да ладно, хватит об этом! — Он встал, направляясь к выходу. — А сердце предлагают только в обмен на сердце. По крайней мере, мое не покинет меня иным способом.
— Но… Рауль, какие странные вещи ты говоришь, не знаю, что и думать… Уверен, что если он и способен кого-то любить, так это прежде всего тебя.
— Эх! — вздохнул шевалье, собираясь уходить и меланхолично изучая щеколду на двери. — Я бы скорее сказал так: он любит меня настолько, насколько может вообще любить какого-то другого человека. Это все потому, дружище Жильбер, что… — Он замолчал и широко улыбнулся. — Так уж оно есть.
Дверь за Раулем закрылась.
Все лето в Нормандии кипела бурная деятельность, а разговоры велись только о намечаемом походе. Флот, состоящий почти из семисот маленьких и больших судов, был пришвартован в устье реки Див. Армия разрослась до огромных размеров, и если в ней и состояли тысячи иностранцев, то тем не менее две трети составляли нормандцы, поэтому, как бы искатели приключений ни собирались вести себя в Англии, в Нормандии они подчинялись строгим порядкам, исключающим разбой или набеги на селения.
В начале августа герцог получил вести из Норвегии, которых давно ждал. Тостиг и Гарольд Хардрада собирались отплыть на север Англии в середине сентября. Они намеревались отобрать у Моркера Нортумбрию и потом пойти на юг, к Лондону, со всеми теми англичанами, которые присоединятся во время похода к их войскам.
— Вы послужите мне еще более плодотворно, чем я полагал, дружище Тостиг, — обрадовался герцог. — Гарольд, насколько я его успел узнать, немедленно двинется на север, чтобы разбить вашу армию…
Через четыре дня, двенадцатого августа, герцог выехал из Руана к Диву. Там собрались двенадцать тысяч вооруженных всадников, двадцать тысяч пеших воинов, а в устье реки прилив чуть покачивал сотни судов, стоящих на якорях, главным среди них была «Мора». Алые паруса свисали с ее мачт, а на носу красовалась деревянная скульптура амура, собирающегося выпустить стрелу. Судно было построено очень добротно и красиво, проконопачено волосом, позолочено, а на корме у него располагалась каюта, освещаемая серебряными лампами. Вход в нее прикрывали тканые занавеси.
Около «Моры» стояли на якоре суда Мортена, числом сто двадцать штук, на двадцать больше, чем построил Одо. Граф Эвре дал восемьдесят прекрасно оборудованных кораблей, граф Ю — шестьдесят.
Герцогиня с милордом Робертом сопровождали герцога. Наследник чрезвычайно важничал, потому что его имя вместе с именем матери было внесено в указ Вильгельма о назначении регентов на время его отсутствия. Правда, юноше более всего хотелось выступить вместе с армией. И даже когда он побывал в военном лагере, налюбовался блеском солнца на стали, а потом взошел на борт «Моры», это желание не пропало и настолько окрепло, что он осмелился все выложить отцу.
