Стоило открыть дверь, и полчища маленьких писклявых чертенят устремлялись к нам, словно железные опилки к магниту. И не отбиться от них, одно спасение — снова укрыться в доме. Тогда комары облепляли кисею на окне, надеясь проникнуть внутрь. Сдуру просовывали хоботки в ячею, а длинные ноги расставляли — разве так пролезешь! Случалось иногда, что порыв ветра все-таки помогал им проскочить внутрь. Пока мы бодрствовали, с несколькими десятками таких незваных гостей еще можно было справиться. Когда же ложились спать, на всякий случай опять воздвигали оборонительный бастион в виде кисеи над нарами: на что противны дневные комары, а ночные — куда хуже. Они представляли другой вид.
Именно ночные комары переносили то, чего мы боялись пуще всего, — слоновую болезнь. Возбудитель болезни — не видимый простым глазом микроорганизм филария. Этот крохотный паразит вносится на личиночной стадии в кровь человека самкой ночного комара. До прихода белого человека на Маркизских островах вообще не знали комаров.
Как мы ни защищались, все же агрессивные ночные комары ухитрялись забираться под полог, и порой мы просыпались, искусанные с головы до ног. Мы знали, что зуд при укусе вызывается желудочным соком комара, который он впрыскивает, чтобы разбавить кровь, — так сказать, первая стадия переваривания. Когда комар ночью вонзал в нас свой хоботок, убивать его было поздно, и мы оставляли маленького хищника в покое, надеясь, что с каплей крови он всосет обратно заразные личинки. Первый признак заражения слоновой болезнью — высокая температура. Капитан Брандер рассказывал, что болезнь не разовьется, если переберешься в более прохладные края до того, как начнут отекать конечности. А уж когда распухнет нога, или рука, или мошонка, останется только прибегнуть к помощи хирурга. Да и то, уверял он, развитие отеков не прекратится.
В те дни, когда мы отлеживались под пологом, страдая от ноющей боли в зараженных фе-фе ногах, казалось, что комары заполняют все наше существование. Ослепленные ненавистью и жаждой мести, мы ударялись в жестокость. Дадим кровожадным извергам насосаться, а когда отяжелевшие красные мячики приготовятся улетать, начинаются их затруднения. С набитым брюхом невозможно проникнуть обратно через ячею. И пищит комар, и пляшет, цепляется за кисею, поворачивая к нам корму. А мы острым шипом прокалываем раздутое красное брюшко. В своем садизме мы заходили еще дальше. Увидим рой, который кружит над кисеей в поисках прохода, и поднесем к ней палец в виде приманки. Тотчас жужжащий хор пикирует на кисею, пытаясь дотянуться до пальца хоботком. Сначала мы любуемся тщетными усилиями маленьких ненасытных демонов. Потом ухватим когонибудь двумя пальцами за хоботок и — сопротивляйся не сопротивляйся — втаскиваем внутрь, безжалостно казним и скармливаем муравьям, меж тем как остальные толпятся снаружи и буквально дерутся, крылатая бестолочь, ожидая своей очереди.
Лежишь этак дома день, лежишь два, а там все же надо идти на поиски пищи. И мы ковыляли в лес на покрытых язвами, опухших ногах. Но почему так мало фруктов? Правда, пора хлебных плодов была на исходе. Однако и бананы, и феи тоже пропали… Мы перебивались кокосовыми орехами и таро. И никак не могли насытиться.
Однажды пришел Тиоти, принес добрый кусок рыбы-меч. Мы испекли рыбу в банановых листьях и с упоением набросились на нее. И лишний раз убедились, что подлинный голод позволяет испытать великое удовольствие, недоступное цивилизованному человеку, который называет себя голодным, как только у него появляется аппетит.
А еще через несколько дней мы выяснили, куда исчезают все плоды. Рано утром, до восхода, мы заметили нашего бывшего друга Иоане: с группой женщин и молодых парней он крался через заросли по соседству с хижиной, неся мешки и корзины, набитые плодами с арендованного нами участка. Но ведь они вполне могли собирать урожай в другом месте! А попробуй мы пойти на чужой участок, на нас тотчас пожалуются вождю. Тиоти только что рассказал, что Пакеекее обвинили в краже феи, которых он в глаза не видел. Пакеекее — человека, неспособного ни красть, ни лгать!
Словом, речь явно шла о продуманном тактическом маневре. Посмотрев вверх, я увидел, что даже на нашей террасе обобрано несколько кокосовых пальм. Беда… Взбешенный, я заковылял вниз по тропе и догнал отряд у реки, где они как раз грузили свою добычу на лошадей. Основательно потрудились…
— Иоане, — сказал, — это же мои плоды.
— Аоэ. Нет, — нахально соврал он. — Мы собрали их на соседнем участке.
Я злой, и он злой. И ничего не сделаешь. На его стороне вождь и вся деревня. Отряд ушел со своей добычей.
А еще несколько дней спустя мы увидели, проснувшись, как Иоане спускается с кокосовой пальмы на нашей террасе. Одним прыжком я выскочил из хижины. Лицо островитянина исказилось от ярости.
— Это наша терраса, — сказал я.
— А пальма моя! — прошипел он.
— Ты сдал мне участок вместе с фруктовыми деревьями!
— Орехи — не фрукты.
— Все плодовые деревья наши, пальмы тоже. Без орехов нам не прожить. Кстати, фруктов на участке тоже не оставили.
Я был вне себя от негодования.
— Кокосовые орехи для Иоане не пища, а деньги, — крикнул он в ответ.
Еще немного, и я набросился бы на него, но Иоане повернулся и ушел, бормоча, что я могу забрать себе все проклятые орехи, которые остались.
Мы были бессильны что-либо предпринять. Одни среди островитян. Появится какая-нибудь шхуна — можем послать с ней жалобу французским властям на Таити. Минет не один месяц, прежде чем жалоба дойдет до адресата. И поскольку мы живем вдали от собственного мира, понадобится год, чтобы разрешить вопрос. Еще неизвестно, как он разрешится: мы будем твердить свое, фатухивцы все, как один, — свое. А за белыми укрепилась дурная слава людей, обманывающих местных жителей. Может быть, наш случай вообще первый, когда дело обстоит наоборот. Но кто нам поверит?
И никакого выхода. Мы ели кокосовые орехи, пытались ловить раков. Но раки с паводком словно исчезли, остались одни комары. Их в лесу развелось столько, что фатухивцы перестали заходить в долину, даже заготовку копры прекратили. Оставалось только мечтать о том, чтобы появилось какое-нибудь судно и увезло нас с острова. Куда угодно, лишь бы нам с каждым вдохом не глотать бамбуковую пыль и комаров и наполнить пустые желудки пищей, о которой уже забыли.
Голод вынудил нас навестить Пакеекее. От него мы услышали, что вся деревня ждет не дождется, когда зайдет судно. Одна женщина наступила на рыбью кость, и у нее развилась язва во всю ступню. Мы знали, чем это ей грозит, и наши опасения оправдались: позже бедняжку отвезли на Таити, и там пришлось ампутировать ногу, чтобы инфекция не распространилась дальше.
Стали ждать и мы. День ждем, вечером спать ложимся, утром снова начинаем ждать. И однажды, поздно вечером, сидя на табуретках у своего бамбукового стола, мы услышали в темноте низкий хриплый звук. С моря до нас через дебри донесся пароходный гудок. В ту ночь мы почти не сомкнули глаз. Задолго до рассвета вытащили из-под койки чемодан с европейской одеждой, которую сохранили на случай, если решим покинуть остров, и облачились в нее.
Меня чуть удар не хватил, когда я после долгого перерыва заглянул в зеркало, чтобы повязать нелепый галстук. Он совершенно исчез под пышной каштановой бородой. Бритвенный прибор давным-давно перешел к Иоане в уплату за его труды. Зеркало явило мне загорелого викинга с волнистыми волосами до белого воротничка. Лив выглядела куда более эффектно, когда надела элегантное платье и расчесала длинные волосы. Вот только очень уж потешно видеть свои загорелые рожи в сочетании с этими нелепыми европейскими одеяниями. Мы хохотали до упаду. Настроение было отменное.
Обвязав ноги мешковиной для защиты от солнца, мы весело заковыляли вниз по долине. Завидев первый дом, сняли мешковину и важно прошествовали через деревню к морю. Явление белых щеголей произвело глубокое впечатление на зрителей. Мы снова ощутили себя хозяевами положения.
На берегу нашему взгляду предстал расписанный привычным узором из белых барашков синий-пресиний океан и синее-пресинее небо. Залив пуст, никаких намеков на пароход. Хоть бы маленькая шхуна…
— Вчера мы только огни увидели, — сочувственно сообщил Пакеекее. — Пароход прошел далеко в море.
Он тоже заметно пал духом. Нелегко приходилось этому фатухивцу, чья вера была столь же нерушимой, как вера патера Викторина, с той лишь разницей, что соплеменники не разделяли взглядов протестанта. Они
