Никому не разрешалось разговаривать после заключительного блеяния «Аминь!». Лишь некоторые самые смелые или чересчур болтливые девчонки перешептывались от кровати к кровати.
Новенькая накрыла голову одеялом и плакала, а Анжела-Мари свернулась калачиком и молилась. Сегодня у нее была новая подруга, еще одна подруга. «Пожалуйста, Боже, — молила она, — сохрани для меня эту подругу. Пожалуйста, Боже, пусть все будет хорошо, этой ночью и всегда, во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь».
Она молилась с отчаянием, но без веры и, как обычно, начался кошмар. Среди ночи появлялась толстая няня и шла, шаркая ногами, по голому полу, с седыми волосами, рассыпанными по плечам, в надушенном розовом халате. «Давай-ка, вставай. Вставай, будь послушной девочкой!» Поначалу она была очень добра и, если все было в порядке, укрывала тебя одеялом и давала конфету.
О, лечь в постель с конфетой! Борясь со сном, Анжела-Мари выбралась из кровати и нащупала под ней эмалированный ночной горшок.
Но когда она воспользовалась им, женщина начала бить ее, отвешивая хлесткие жгучие оплеухи и визгливо шепча, что она плохая девчонка. Потом она ушла со свечой в руках, шаркая по проходу между кроватями, и Анжела-Мари, горько плача, забралась обратно в сырую постель и стала дожидаться утра.
— Мочилась, мэм, — ответила она, когда надзирательница посмотрела ей в глаза. За этим последовала обычная процедура. Она опускала простыню в ванну, оттирала пятна карболовым мылом и прополаскивала ее в холодной воде. Было трудно выкручивать простыню одной рукой, но никто не приходил на помощь. «Фу!», — фыркали все, с презрением отворачиваясь. Если шел дождь и нельзя было сушить простыню на улице, приходилось вешать ее на веревке на кухне, и потом повариха беспрерывно ругалась, что с этих вонючих простыней капает туда, где она готовит еду.
И теперь Барбара, возможно, не захочет иметь с ней дела. Как только она выйдет из спальни, ее «просветят».
— Разве ты не знала? Она никому не говорит. Она мочится в постель. Каждую ночь.
— Каждую ночь? Вот почему она бегает за новенькими. Больше никто не хочет с ней водиться.
— Ты ведь не хочешь водиться с той, кто мочится в постель?
— Ну… нет.
Но Барбара никак не показывала, что избегает ее. Этим утром она, казалось, уже освоилась в своем нынешнем положении и была более уверена в себе. Сидя в столовой, она повернулась и с любопытством посмотрела на Анжелу-Мари.
— Почему ты каждую ночь мочишься в постель?
Значит, она знала. Не получив ответа, она задала еще вопрос:
— Разве ты не знаешь, что мочишься?
— Нет. Если бы я знала, я бы не…
— Почему ты не сходишь к врачу? — она говорила, как человек, привыкший к жизни за стенами приюта, где ходят к врачам по собственному желанию, а не бывают посланными к ним.
— Он говорит… он говорит, что это пройдет, когда я вырасту.
Барбара пожала плечами, как бы говоря: «Да, но когда?».
Потом, как бы с невинным любопытством, продолжила:
— Как это ужасно, когда ты просыпаешься и обнаруживаешь, что это произошло…
Анжела повесила голову и принялась разжевывать комья овсяной каши. Кроме ссор, когда ее обзывали, никто из девочек в глаза не упоминал о ее горе. Но Барбара Гордон была откровенной и одновременно назойливо-любопытной, и Анжела почувствовала, что в ее интересе заключалось что-то беспокойное. Она, скорее, готова была лишиться ее дружбы, чем дальше страдать от ее нездорового любопытства.
Когда они гуськом вышли из зала, Анжела попыталась ускользнуть от подруги, но Барбара неотрывно следовала за ней.
— Куда ты идешь?
— В кабинет мисс Стразерс.
— Зачем?
— Меня порют ремнем.
— Каждый день?
— Да.
— И ты не возражаешь?
Она не знала, что ответить. Она привыкла к этому и воспринимала порку, как муку, которую следует стерпеть и забыть.
Сегодня она позволила себе почувствовать наказание так, как его мог чувствовать кто-нибудь другой. От одного удара у нее онемели пальцы, другой обжег ее запястье, и когда она вышла из кабинета, то чувствовала, как внутри нарастает жгучая боль, так что ей захотелось согнуться и спрятать руки подмышки, чтобы облегчить страдания… но она не смогла Барбара была тут как тут и смотрела на нее.
— Куда ты сейчас направляешься?
— В лазарет. Мне надо видеть медсестру.
— Тебе надо принимать касторку! — голос Барбары звучал язвительно и злорадно. — Мне сказали, что ты принимаешь касторку.
Она не ответила.
— Я бы не стала ее принимать. Я бы не смогла ее принимать. Меня бы вырвало.
— Мне надо идти. — Это напоминало спешку в сторону святилища.
— Я подожду тебя.
Опять это казалось новым переживанием — складывание за спиной рук (обязательная поза при принятии лекарств), стук большой алюминиевой ложки о зубы, серая ледяная маслянистая жидкость, обволакивающая миндалины. Ложка вылезла наружу, испачкав ей губы, и она в отчаянии глотнула, давясь, но держа себя в руках. Не думать, не дышать… Барбара насмешливо следила за ней, когда она вышла, сморщив нос.
— Меня бы стошнило.
Ответа не последовала.
— Это нечестно. Я бы это не вынесла. Разве тебя не…
Так оно и было, но она научилась сдерживать схватки в животе, отодвигая мысль о них в дальний угол сознания.
— Я никогда раньше не слышала о тебе подобных, — почти что радостно сказала Барбара, неотступно следуя за ней.
Создавалось впечатление, что командует она, новенькой была Анжела-Мари, жалкая и несчастная.
Так продолжалось день за днем.
— Разве тебе совсем не дают чаю? Но как же ты ухитряешься есть этот толстый кусок хлеба без воды?
Барбара делала замечания по поводу сонных всхлипываний Анжелы, когда та просыпалась среди ночи. Это раздражало ее больше, чем наказания, с которыми она как-то смирилась. Она вздрогнула и отшатнулась назад, получив удар ремнем, и заработала двойное наказание, потом она выплюнула касторку, громко плача и рыдая, когда ей дали вторую ложку.
Она не винила ни ночную няню, ни ужасную медсестру с ее бутылкой касторки. Она не винила мисс Стразерс, столь искусно владевшую ремнем. Она винила лишь Барбару Гордон — подругу, которая одновременно поощряла и деморализовала ее; подругу, которой, как казалось Анжеле, нравилось смотреть
