Прошло еще минут пять, прежде чем он смог положить трубку. Наверху послышались шаркающие шаги, означающие — он знал это, — что его кухарка нарочито и мстительно не спит. Он отправился в постель, от всего сердца проклиная всех женщин. Но в процессе раздевания вспомнил о двух-трех обворожительных исключениях из этого ненавистного племени.
Во Дворце танцев Маркгемптона в это время атмосфера лишь начинала раскаляться. Селект-данс, танец, придуманный имперским антикварным обществом «Бизоны», только входил в моду, и джаз-банд «Сильвер свинг» под руководством талантливого и популярного дирижера Сида Смитера делал все возможное для его популяризации. Грохот в зале стоял невероятный. Кларнетист, чьи пальцы автоматически порхали то вниз, то вверх по инструменту, не отрывал взгляда больших печальных глаз от рук дирижера и тщетно пытался отмежеваться от страшного шума, который сам производил. Почему, в сотый раз за вечер думал он, почему он должен таким образом продавать свой инструмент? Саксофон понятно, пикколо — пожалуй. Но почему (оркестр принялся снова наигрывать этот назойливый рефрен «Жизнь и любовь к тису»), почему кларнет?!
В первый же перерыв он спустился с помоста, где сидели музыканты, и пробрался в конец холла к телефону. Было уже поздно, но он знал, что миссис Роберте извинит его, а он не мог ждать до утра.
— Миссис Роберте? Это Тадеуш Збарторовски. Простите, что я звоню так поздно, но я должен узнать. Вам удалось договориться, чтобы я играл в вашем оркестре?.. Понятно. Огромное вам спасибо, миссис Роберте. А когда я увижусь с этим мистером Диксоном?.. Боже, тогда все устроится, он будет мной доволен. И что мы играем?.. Ах, вы забыли! Жаль, но, может, мистер Диксон знает… Кто, вы сказали?.. Люси Карлесс! Что ж, я не откажусь играть даже из-за нее… Нет, я не то хотел сказать, миссис Роберте. Тысяча благодарностей. И, миссис Роберте, у меня есть друг, который сможет достать для меня нейлоновые чулки, если вы назовете ваш размер…
— Ну, — поинтересовалась Элеонор Петигрю, — как ты перенес заседание?
— Замечательно, — зевнул ее муж, — просто замечательно.
— О чем договорились?
— Дай вспомнить… Анонимный благотворитель намерен дорваться до городского органа, а Диксон ничего не мог возразить против Карлесс.
— Жалкий ты тип! И это все, что ты узнал на заседании?
— Абсолютно все! Если не считать того, что у миссис Бассет оказался еще довоенный шерри, которым не стоит пренебрегать.
— Об этом я уже догадалась, — холодно сказала Элеонор.
Глава 3
НАКАНУНЕ КОНЦЕРТА
Быстро пролетали месяц за месяцем, промелькнуло милое лето и прошлепала по дождевым лужам осень. Часы снова перевели на зимнее время. Вечера становились все короче — не так, как во времена юности Петигрю, — со степенной, уважительной упорядоченностью, давая человеку привыкнуть к этому, а стремительно и скачкообразно, в чем было нечто обидное; и незаметно приблизилось время первого концерта сезона. Весь день накануне концерта Петигрю находился в состоянии крайнего волнения по причинам, совершенно не связанным с музыкой как таковой. Концерт должен был состояться в четверг в восемь вечера, а генеральная репетиция с солистом и полным сбором оркестра (включая профессиональных музыкантов-духовиков, из-за которых в свое время было столько шума) — в этот же день в три часа дня. На собрании в гостиной миссис Бассет, когда была установлена дата концерта, от внимания Петигрю как-то ускользнул тот факт, что в понедельник, за три дня до концерта, в Маркгемптоне должна была начаться выездная сессия суда присяжных. Его коллегам по комитету, для которых судебный процесс означал лишь несколько заметок в местной газете с неясными, расплывчатыми фотографиями каких-то возвышающихся над кафедрами личностей в париках, приближение сессии было совершенно безразлично, но Петигрю предвидел здесь опасность настоящего бедствия. Обычно на выездную сессию отводилось четыре дня. Если в четверг днем, когда Вентри дорвется наконец до органа в Сити-Холл, судья еще будет вести заседание, может разразиться весьма неприятная сцена. Ситуация осложнялась тем, что судьей был мистер Джастис Перкинс — человек крайне самолюбивый и известный своим вспыльчивым нравом. Поочередно представляя себе то разъяренного мистера Перкинса, то Клейтона Эванса, которому во время генеральной репетиции, когда у него нервы и так натянуты до предела, капельдинер или констебль вдруг скажет, что его милость просит прекратить этот безобразный шум, Петигрю покрывался холодным потом, пытался что-нибудь придумать, чтобы спасти положение, но тщетно — и в результате весь издергался.
Когда, получив два-три дела, он впервые осознал весь ужас ситуации, было уже поздно что-либо предпринимать. Однако, порасспросив чиновников суда, он немного успокоился. Список дел, назначенных к слушанию, был довольно коротким, и с уголовными делами можно было легко расправиться за пару дней. Что же касается гражданских, серьезным было лишь одно, и им занимался сам Петигрю. По его мнению, рассмотрение этого дела должно было занять самое большее дня полтора. Если повезет, в четверг уже к полудню судья не будет представлять опасности. Петигрю решил ни с кем не делиться своими опасениями и предоставил делу идти своим ходом, произнеся в душе клятву больше никогда в жизни не допускать подобных оплошностей.
И вдруг все пошло как нельзя хуже. В понедельник двое заключенных, до сих пор не проявлявших желания защищаться, решили вдруг обратиться с заявлением о своей невиновности, и два тупоголовых члена жюри Маркшира потратили уйму времени на то, чтобы принять совершенно очевидное решение. Это совершенно нарушило график, но судья еще мог, продлив заседание на час, закончить все дела во вторник. Напрасная надежда! В приступе добродушия, столь же редком, сколь и несвоевременном, Перкинс согласился на просьбу перенести рассмотрение последнего уголовного дела на утро среды, чтобы лучше его обсудить. Наступила среда, и Перкинс начал вожделенно возиться с пустячным делом, как кот с миской рыбы, в то время как сидевший в коридоре Петигрю корчился в муках, неотступно следя за стрелкой часов. Поскольку в процессе участвовали по шесть свидетелей с каждой стороны да еще невероятно основательный и медлительный оппонент, несчастный Петигрю понял, что рассмотрение его гражданского дела закончат не раньше чем в четверг днем, часа в три-четыре, что было чревато…
Во время ленча Петигрю серьезно обмозговал ситуацию и решил, что она призывает к героическим действиям. Его назначили защитником подсудимого, и, ознакомившись с фактами дела, он пришел к заключению, что ему придется повозиться. Но была слабая надежда — раньше он не рассматривал ее всерьез попытаться выиграть процесс по формальному вопросу, прежде чем будет вызван хоть один свидетель. Это была отчаянная игра. Обсуждение могло занять большую часть дня. Если он проиграет — или если Перкинс решит, чего от него вполне можно ожидать, отложить свое решение до того, как выслушает свидетелей, — генеральная репетиция оркестра будет неминуемо сорвана. Петигрю решил рискнуть и, как только представилась возможность, поднялся с места и с самым спокойным видом почтительно сообщил, что в деле не имеется доказательств вины его подзащитного, а потому он не видит смысла защищать его.
Петигрю понимал, что такой поворот дела никому не понравится. Судья, любезно согласившийся провести в суде еще один день, будет недоволен нарушением своих планов. У клиента Петигрю, как и у любого другого клиента, юридическая казуистика не вызовет ни малейшего доверия, тем более при его убежденности, что все факты говорят в его пользу. Естественно, его старшему адвокату также не понравится предпринятый Петигрю неожиданный ход, о котором во время подготовки к процессу и речи не заходило, к тому же в этом случае возникает серьезный вопрос, будут ли выданы средства на свидетелей, если дело будет решено до их вызова. Петигрю почти физически ощущал давление всех этих невыраженных эмоций, когда развивал свой последний аргумент, но в то же время с огромной радостью сознавал, что больше всех взволновался и расстроился его оппонент, полностью захваченный врасплох.
Подстегиваемый жестокой необходимостью, Петигрю обращался к присяжным с теплотой и серьезностью, совершенно для него несвойственными. Никогда еще закон не изворачивался с такой страстностью. Подходящие иллюстрации и аналогии сами слетали с его языка, идеально дополняя друг
