разгром белых, и пр. и пр. Тут и взгляды „той“ стороны и пр.».
Назавтра — целых два письма кряду. Одно — ответное, в котором Вишневский радуется тому, что «зреет, создается серьезный политический роман»; а второе сопровождает «две полезнейших по фактическому материалу статьи». И здесь Всеволод Витальевич дает — осторожно, тактично — совет, ибо его, как он выразился в дневнике, тема «затревожила»: «… Я думаю, Вы глубоко войдете в материал. Вы неторопливы. И еще: чем глубже Вы будете идти психологическими путями, тем основательнее Вы придете к политической сути России, ее делам, чаяниям, верованиям, подвигам, метаниям, расставанию с „азиатчиной“, косностью, невежеством и пр.».
И далее Вишневский пишет большое — 25 страниц на машинке! — письмо Федину о главных чертах социально-политической и стратегической обстановки в стране в 1919 году…
При встрече Константин Александрович рассказывал ему о своих творческих планах:
— Хочу написать десять романов, чтобы охватить всю нашу жизнь, полвека…
Как известно, Федину не удалось до конца осуществить свой замысел — за «Первыми радостями», «Необыкновенным летом» — оставшийся незавершенным роман «Костер». Говоря о своей принципиальной творческой установке применительно к этому произведению, Константин Александрович подчеркивал: «Постоянное мое стремление найти образ времени и включить время в повествование на равных и даже предпочтительных правах с героями повести — это стремление выступает в моем нынешнем замысле настойчивее, чем раньше. Другими словами, я смотрю на свою трилогию как на произведение историческое».
Такой подход был близок Вишневскому, и именно поэтому Федин принимал его помощь с радостью. И до тех пор, пока автор «Необыкновенного лета» не закончит работу, Всеволод Витальевич шлет ему материалы о гражданской войне на Волге — книги, статьи, воспоминания — свои, О. И. Городовикова, Г. Ломакина.
«Привет, Константин Александрович! — пишет он 22 марта 1948 года. — Вспомнил, что к Вашей теме у меня есть большой альбом „Первая Конная“. Шлю Вам его. Просмотрите типаж, документы и пр. Кое-что наверняка пригодится.
Далее. Шлю Вам журнал „Красный флот“. Он посвящен 10-летию Красной Армии. Там есть мой очерк „Конная Буденного“… Да, советую тщательно выверить дело о Камышине. Бывший комиссар Чижевский говорил мне, что на некоторых картах Камышин обозначен в 1919 году за нами и взят-де белыми не был. Но у меня есть описания обстрела Камышина нашими кораблями…»
Позже, по просьбе автора, Вишневский читает главы романа и делает поправки и, как только может, поддерживает морально. Зашел Федин как-то на дачу. Он похудел, на лице седая щетина. Сказывается большое напряжение: «Я прямо распадаюсь… Пишу последние страницы — смотр Сталиным Первой Конной в Новом Осколе…».
Разумеется, Всеволод Витальевич охотно взялся консультировать — помимо подробного описания смотра, дал ряд бытовых деталей. А спустя некоторое время посылает подбадривающую записочку: «Понимаю Ваше состояние… Ну, еще несколько усилий… Я думаю, что будет Нужная, прочная вещь. Объем — дело „производное“: ведь тема такая широкая — зарождение новой России.
По готовности романа с охотой прочту все, — для цельности впечатлений, ощущений; побеседуем».
Вишневский глубоко проникся заботами и мыслями о романе (не исключено, что и идея написания пьесы «Незабываемый 1919-й» родилась под влиянием столь близкого участия в «творческой кухне» К. А. Федина), и вскоре произошел весьма любопытный случай. 27 августа 1948 года в 3 часа дня Всеволод Витальевич деловито и подробно отвечает на очередной возникший у Федина вопрос: «Справка для Вас. — В русской коннице издавна были кавалерийские значки: эскадронные, сотенные, значки команд разведчиков, штабные и т. д. Эта традиция перешла и к Конармии. Сотни и эскадроны возили значки: штандарты на пиках, обычно алые, с номерами, небольшими текстами и пр.
Я помню, что у штаба Конной при специальной сотне был такой же значок. Его устанавливали у занимаемого здания — это означало: здесь сотня штаба…»
А в ответ Константин Александрович пишет:
«Спасибо за письмо. Получил его через 10 минут после того, как поставил точку на „Необыкновенном лете“… Вам по праву могут и должны быть посвящены некоторые страницы и даже главы этого романа. Благодарю Вас за помощь и за товарищество — за бескорыстие и терпеливость желания мне помочь… Вам первому сообщаю об окончании работы».
И Вишневский, получив эту записку, тут же со всей полнотой чувств, искренне радуясь удаче товарища, отвечает:
«Дорогой Константин Александрович!
Конец! Роман написан! Конармия ворвалась в Ростов или Майкоп! Понимаю, приветствую! Полтора, два года работы — это ведь больше и дольше походов 1919 года…
Благодарю за добрую записку. Я выполнил лишь свой долг: долг бойца Конармии, долг русского человека, долг редактора, долг товарища.
Сейчас Вы пишете мне в запале. Потом будете пристально выверять и править все главы. Я поэтому все-таки покопаюсь насчет значков, Нового Оскола и пр…»
Замечательная творческая дружба двух крупных писателей нашего времени продолжалась до самой смерти Вишневского, и на титульном листе вышедшего из печати «Необыкновенного лета» романист сделал такую знаменательную надпись: «Дорогой Всеволод Витальевич! Вы были моим Вергилием по военно- историческим дорогам 1919 года… К моей памяти о прошлом Вы щедро прибавили свою…»
Как-то утром позвонил Довженко:
— Очень по тебе соскучился. Завтра кончаю монтаж фильма. Художественный совет студии доволен, а в воскресенье еще просмотр — для ученых и для друзей. Может, приедешь, а?..
Наконец-то фильм, которому Довженко отдал несколько лет, выйдет на экран. Все бы ничего, но в условиях послевоенной разрухи и студии приходилось туго: иной раз съемки откладывались из-за того, что не хватало реквизита. Александр Петрович снимает без передышки, на съемках кричит, ругается: то шляпа для актера, исполняющего роль Мичурина, тесна, то яблоки грошовые, а ведь нужны отборные, выставочные. Да и переделывать фильм пришлось после замечаний худсовета…
В эти трудные для Довженко годы они еще больше сближаются: чаще встречаются, ведут долгие беседы о жизни, литературе, искусстве, расстаются неохотнее. Порой у Александра Петровича бывают приступы уныния: после того, как написанный в 1943 году по свежим следам событий сценарий «Украина в огне» Комитетом по делам кинематографии был запрещен для печати и для постановки, от режиссера отвернулись в Киеве, даже на «Украинфильме», который ныне носит имя А. П. Довженко…
В минуты откровений шва речь о самом главном. «Я проживу еще лет шесть… — говорил Довженко. — Надо написать несколько пьес… Я думаю о новом, интеллектуальном театре. Без быта, писатель не должен вещать из „нутра“ героев, а излагать мысли, очищенные мысли людей… Я, например, пишу крестьян как философов…» И он вспоминал своего отца, живые картинки детства: на покосе, бывало, когда дождь льет и льет и портит сено, бородатый, косматый старик, подняв руки со сжатыми кулаками, гремел: «Что же это такое?! Зачем?! Вот я тебя косой!..»
Нередко они говорили о творчестве Эйзенштейна — в, определенном смысле антипода Довженко, который, признавая талант кинорежиссера, восставал против отдельных его проявлений.
— Шедевр… — это о второй серии «Ивана Грозного», И Александр Петрович тут же уточняет свою оценку. — Но это трагедия без катарсиса… Ненавижу такое искусство… Гениальная фотография… Гениальная музыка Прокофьева, совпадающая с кадрами так удивительно. Портреты, замедленность… Все под сводами, душно… В цвете ничего нового — это все было в живописи: бархат, золото и прочее… Танцы у Грозного — нечто от ансамбля, какой-то парень стриженый, современный… Странно, Всеволод…
— Эйзенштейн — большой талант, — говорил в другой раз Довженко, — но он залез в дебри библиотеки, в западную эстетику. Он уже не вернется… И потом: он всегда ироничен, циничен… Где-то он перед зияющей пустотой. А надо иметь — всегда надо иметь святое…
Вишневский далеко не со всем согласен, но в давнем споре Эйзенштейна и Довженко — «горожанина» и «крестьянина», таланта «от головы и эрудиции» и таланта «от земли» — он на стороне последнего. Вновь и вновь перечитывает эйзенштейновский сценарий, смотрит фильм и приходит к выводу,
