первозданное очарование.
– Братья молятся в часовне.
– Вы надеетесь на чудо, не так ли?
– Господь добр, доктор, Господь добр.
– Но скажите мне, аббат Ремо, что именно случилось? Вода нанесла минимальный ущерб, не так ли? И я думал, что от nafta[105] удалось успешно избавиться.
Синьор Джорджо вмешивается в разговор:
– Нагревательные лампы, аббат Ремо, ваша единственная надежда. Поверьте мне, вы крайне нетерпеливы. Вам необходимо вытянуть влагу из стен. Это не произойдет за одно мгновение. Нет. Это требует времени и терпения.
– Я безмерно вас уважаю, синьор Джорджо, – говорит аббат, но ситуация настолько отчаянная, что я вынужден просить доктора Постильоне помочь нам.
– Очень хорошо, аббат Ремо, я умываю руки.
К счастью, синьор Джорджо не из тех людей, кто способен затаить зло. Как только он получит зарплату, соответствующую своей высокой должности soprinten-dente, он готов будет не держать обиды за мелкие оскорбления.
– Посмотри, что ты сможешь сделать, Сандро, – уходя, говорит он добродушно доктору Постильоне, чтобы показать, что не раздражен.
Аббат in extremis[106] еще более неприятен доктору Постильоне, чем аббат in furore.[107] Трудно поверить, что это тот же самый человек, который клеймил его в своем письме в La Nazione как врага искусства и прогресса.
– Все, что необходимо сделать, будет сделано, уверяю вас, аббат Ремо. Я сам приеду. Я уже позвонил и вызвал машину. Вам не следовало пользоваться этими нагревательными лампами, они слишком сильные.
– Но синьор Джорджо…
– Да, синьор Джорджо и я расходимся в этом вопросе. Запомните: Синьор Джорджо всего лишь администратор. Но не отчаивайтесь. Мы что-нибудь придумаем.
Аббат охает и продолжает стонать всю дорогу в такси, которое везет их в Бадиа.
Церковь в Бадиа Фиорентина претерпела много реконструкций. В 1282 году она была достроена Арнольфо ди Камбио, архитектором из Дуомо. Разрушенную колокольню восстановили в 1330 году. Крытая аркада апельсиновых деревьев была пристроена в 1435–1440 годах Бернардо Росселлино, который в 1495 году также возвел портал, ведущий в наши дни к Виа дель Проконсоло. И, наконец, в семнадцатом веке весь комплекс был реконструирован в стиле барокко усилиями Маттео Сегалони: он полностью изменил направление церкви, имевшей в основании форму греческого креста, таким образом, что высокий алтарь, когда-то находившийся в западной части креста, теперь располагался на востоке. Часовню Лодовичи, в которую можно попасть через дверь в западной стене, расписал фресками неизвестный художник (именуемый теперь Мастером Бадиа Фиорентина) в начале пятнадцатого века. Она каким-то чудом избежала радикальной реконструкции Маттео Сегалони и (что еще более удивительно) внимания со стороны реставраторов девятнадцатого столетия, тех самых экспертов, кто перекрасил фрески Джотто в Санта Кроче.
Доктор Постильоне расплачивается за такси (аббат не носит с собой денег), и они входят в церковь, сырую и холодную, проходят через галерею на Виа дель Проконсоло и направляются в часовню Лодовичи. Доктор чувствует себя так, как может чувствовать замерзший до смерти грешник, попавший в ад, где приятное поначалу тепло почти немедленно становится невыносимым. Две причудливые нагревательные машины, словно адские двигатели, установленные у цокольного основания, тщетно пытались – совершенно безрезультатно – остановить продвижение влаги к фрескам. Доктор Постильоне впервые видит эти машины, привезенные из Германии Комитетом по спасению итальянского искусства. Пламя ревет. Огонь выстреливает голубыми и оранжевыми языками, лижущими известняк цокольных панелей словно огонь, щекочущий пятки папы Бонифация VIII в аду. Пламя – единственное, что освещает помещение. Адское зрелище. Звук тоже дьявольский, рычащий смешивающийся с голосами монахов, собравшихся для молитвы за спасение фресок. Один из братьев читает молитвы из требника, остальные в унисон вторят ему. И запах стоит дьявольский. Электрический, сернокислый, человеческий. Двадцать огромных потеющих немытых монахов. (Доктор Постильоне предположил, что они собрались в этой комнате, чтобы согреться, как люди, которые идут в кинотеатр с той же целью.) В такой обстановке невозможно думать. Доктор роется в кармане в поисках мелочи и опускает монету в сто лир в маленькую копилку. На три минуты включается электрическое освещение.
Реставраторы произведений искусства, как пластические хирурги, обучены мужественно противостоять силе ужасающих картин. Для одних это заячьи губы, волчьи пасти, сросшиеся пальцы рук: и ног и другие деформации. Для других – изуродованные полотна, разрушающийся мрамор, крошащийся камень, отслаивающаяся краска. Но иногда даже самый закаленный профессионал может быть застигнут врасплох, пережить визуальный шок, как будто получив удар в солнечное сплетение. Ему трудно дышать, и он испытывает физические муки, которые невозможно скрыть. Именно это и происходит с доктором Постильоне, когда зажигается свет и его взору предстают фрески.
Он выключает обогреватели и просит аббата удалить монахов, которые неохотно покидают теплое помещение и возобновляют свои молитвы в самой церкви. Свет гаснет, и он опять ищет мелочь в кармане.
– Вы должны обеспечить здесь освещение, – набрасывается он на аббата.
– Да, сейчас. Я немедленно все организую.
– Неужели нет переключателя, чтобы зажечь свет, не бросая постоянно монеты в копилку?
– Я уверен, что брат Сакристан знает.
– Уберите эти обогреватели отсюда. – Доктор вытирает высокий лоб носовым платком.
Аббат был прав. Фрески, похоже, действительно сползают со стен. Они двигаются, перемещаясь всей массой, как на одной из тех идиотских религиозных открытках, которые продаются в Сан-Аоренцо: когда ты смотришь на них под определенным утлом, картинка меняется и вместо, скажем, Христа на распятии ты видишь, скажем, Христа, восходящего на небеса.
Хотя доктор Постильоне и не религиозный человек, он крестится в темноте, по-прежнему зажав в руке носовой платок.
Линия от воды в часовне находится на уровне двух метров. Остатки машинного масла видны на нижней части фресок и на чистой серой поверхности основания. Но главная проблема заключается не в ущербе, нанесенном водой, и не в масляной пленке, которую легко удалить. Настоящая проблема состоит в том, что влага, понимаясь вверх
Можно разорвать музыкальную партитуру, при этом не уничтожив саму музыку. Можно сжечь роман, не уничтожив само содержание. Но в живописи нет ни души, ни смысла, если погибнет само полотно. Поскольку это физический объект. Если его уничтожить, он исчезнет навеки. Sic transit gloria mundi.[108] Вот почему доктор Постильоне предпочитает живопись всем другим видам искусства.
– Нитраты кальция, – говорит доктор аббату. – Слишком много тел захоронено в подземной часовне.
