Лавочка закрывается

тоже, но это так ничем и не кончилось. Они всегда находят друг друга только «милыми», но не больше. А свободные подружки Клер слишком стары. Мы так решили, даже не обсуждая этого. Он все еще не прочь трахнуться и старается намекнуть, что у него это иногда получается, когда я проезжаюсь на этот счет. Теперь мы с Сэмми посмеиваемся, когда он рассказывает, что в юности, бывало, спускал себе в штаны — мне этого ни разу не приходилось делать — и как в первые разы, набравшись, наконец, храбрости, находил девчонок, чтобы ему отдрочили; он нравился девчонкам, но не знал, что с ними делать. Вспоминаем мы и о той ночи, когда его обокрали на автовокзале и он остался без бумажника и без денег даже на такси, чтобы добраться домой, и его арестовали и заперли там в полицейском участке. И позвонил он тогда именно мне. Я отчитал полицейского, поручившись сначала за Сэмми, и потребовал, чтобы позвали сержанта, я отчитал сержанта и потребовал старшего начальника, и я отчитал капитана Макмагона и сказал, что если он не образумится и не даст Сэмми денег, чтобы доехать на такси домой, я напущу на него Американский легион, Национальную гвардию, Пентагон и сам не пожалею сил, не будь я Люис Рабиновиц, бывший сержант из прославленной Первой дивизии. Сэмми до сих пор восхищается тем, как здорово я действую в таких ситуациях.

— Этот капитан Макмагон, — клялся Сэмми, — лежал на кровати в задней камере этого полицейского участка, камера была превращена в спальню, а вид у капитана был больной. А соседняя камера была обставлена, как небольшой класс, детский садик, там были парты и игрушки, но среди всего этого полицейские курили и играли в карты. Над ними в этой камере были развешаны на ниточках изображения всяких зверьков и машинок, одно из них представляло собой черно-белую корову, перепрыгивающую через луну, и игрушки эти были люминесцентные, они словно бы отражали свет и могли светиться в темноте, — объяснил Сэмми, — как старые радиевые часы, что мы носили раньше, до того как обнаружили, что они опасны. Там был и еще один человек, которого звали Макбрайд, он смахивал пыль с вещей и переставлял их и именно он дал мне денег, чтобы я мог добраться до дому. Когда я отправил ему чек, возвращая долг, он даже прислал мне благодарственную записку. Как тебе такое нравится?

Когда их парень, Майкл, одурел от наркотиков и укатил куда-то на север штата — примерно через год после этого он-таки повесился, — я проделал по телефону такой же фокус, хотя если бы было нужно, я бы поехал прямо в Олбани, но ехать туда не пришлось. Я позвонил в приемную губернатора, главе Национальной гвардии и в главное управление полиции штата. Конечно, вопрос был сугубо личный, но ведь звонил бывший сержант Рабиновиц из прославленной Первой дивизии в Европе, Большой красной единицы, как мы ее называли, и речь шла о жизни и смерти. Они нашли его в больнице в Бингхемтоне и в принадлежащей штату машине бесплатно перевезли в городскую больницу. Сэмми не переставал восхищаться тем, как здорово я проделываю такие штуки.

— Я, бывало, шутил и посмешнее, — сказал я ему в тот раз, когда он оценил мою шутку насчет того, что меня уже тошнит от этой тошноты. — А вот тут я и не острил совсем.

— А говорить нужно, тошноты, — сказал он мне.

— Что? — я понятия не имел, о чем это он толкует.

— Говорить нужно не тошноты, а тошноты, — объяснил он.

Мне больше нравилось так, как говорил я.

Сэмми, брось ты эту тягомотину, — сказал я ему, — пусть у тебя будет тошнота, а у меня будет тошнота, если мне так хочется. Ты только подумай, Сэмми. Ведь совсем не так давно я скрутил в городе того парня с украденным бумажником. Я его схватил, приподнял, перевернул в воздухе и грохнул о капот моей машины с такой силой, что он сразу же понял, что такое Лю Рабиновиц. «Шевельнешься, и я тебе шею сверну», — пригрозил я ему и держал, пока не подбежали полицейские. Кто в это поверит, глядя на меня сейчас? Сейчас я чувствую себя так, будто мне и фунта масла не поднять.

Мой вес возвращается не очень быстро, и Тимер с Эмилем хотят опробовать что-то новенькое. Аппетит мой тоже не вошел в норму. Большую часть времени у меня его вообще нет, и я уже начинаю подумывать, что со мной происходит что-то новое, о чем я еще не знаю. Сэмми, может быть, уже знает больше, чем все мы, потому что он, кажется, тревожится за меня, но он ничего не говорит. Единственное, что он говорит, сопровождая свои слова кривой улыбкой, это:

— Ты так ослаб, Лю, что у меня даже возникает желание побороться с тобой.

— У меня еще хватит сил положить тебя на лопатки, — парирую я и смеюсь. — А если ты вдруг снова захочешь побоксировать со мной, то я тебя и тут отлуплю.

Он тоже смеется, и мы доедаем остатки сэндвичей с тунцом. Но я знаю, что здорово похудел. Мой волчий аппетит так и не вернулся ко мне, как это было в прошлые разы, и теперь я, кажется, начинаю понимать — раньше со мной этого не случалось, — на этот раз я, кажется, начинаю понимать, что на этот раз я, наверно, помру.

Я не говорю об этом Клер.

Я ничего не говорю Сэмми.

Мне уже далеко за шестьдесят, а за окном девяностые годы, и на этот раз я начинаю чувствовать то, что чувствовали, старея, мой отец и его брат: что на этот раз придется закругляться.

12 НУДЛС КУК

Восхождение человека с кодовым именем «Гаденыш» в тронный зал Белого Дома происходило не без церемониальных ляпсусов и вызывавших злорадные смешки сюрпризов, что и мог бы документально и с подробностями подтвердить Г. Нудлс Кук, если бы не его извечная склонность к осторожности, корысти, расчетливости, лжи и жадности — всем тем качествам, которые неизбежно обрекали его на занятие высокой должности в качестве десятого из девяти старших наставников человека, ставшего новейшим президентом страны. Йоссарян проинформировал ФБР о том, что его старый друг и коллега по бизнесу Г. Нудлс Кук — злющая змеища и что администрации не найти более подходящего человека для назначения на ту должность, на которую она его собирается назначить. Нудлсу Куку можно было верить, потому что он всегда врал.

Он получил эту работу.

Еще на семинарах в аспирантуре, где они и познакомились, Нудлс разоблачил себя как человека, склонного демонстрировать свои таланты лишь в присутствии назначенного ему ментора, чтобы тот мог отметить, как он не по годам развит и оригинален. Нудлс, который, пока Йоссарян был на войне, неплохо успевал в далеко не элитарной школе, работал над докторской диссертацией, но вскоре обнаружил, что годится она лишь для того, чтобы он мог стать преподавателем.

К этому времени Йоссарян, который ушел из аспирантуры всего лишь со званием магистра, уже занимал положение, позволившее ему выступить в роли работодателя и принять Нудлса в свою группу в рекламно-информационном агентстве, когда Нудлс благоразумно решил испытать себя на этом поприще. У его семьи были хорошие связи, и рекламно-информационное агентство представлялось ему хорошей стартовой площадкой для чего-нибудь побольше и получше.

Коллеги вскоре пронюхали, что Нудлс никогда ничего не предлагает, если рядом нет Йоссаряна, который мог бы услышать его идею, а еще чаще Нудлс откладывает всякие предложения, дожидаясь даже не Йоссаряна, а того момента, когда они вдвоем окажутся в присутствии клиента или кого-нибудь из руководителей компании. Очень часто, когда они вместе работали над своими сценариями и телевизионными роликами, Нудлс произносил решающую фразу так, что возникало подозрение, будто ключ к решению проблемы был у него в кармане еще днем раньше. Говорить ему, чтобы он изменился, говорил себе Йоссарян, все равно что говорить горбуну, чтобы он распрямился. Нудлс он и есть Нудлс, что с него взять. Он был по-своему предан Йоссаряну, который его не любил, но и не имел против него ничего, и они продолжали оставаться друзьями.