Правдолюбцы

Одри поначалу только смеялась. Распевала «Хава нагилу» и спрашивала Розу, уж не собралась ли она замуж за какого-нибудь вонючего старикашку с пейсами. Но Джоел негодовал всерьез. То, что Роза скатилась, пусть и временно, в слюнявый идиотизм религии, само по себе ужасно, кричал он. Но выбор иудаизма подразумевает лишь один мотив — стремление доконать родителей.

— Я тебя знаю! — орал он. — Ты от природы не способна поверить в эти сказочки. Ты даже в зубную фею не верила, черт тебя дери!

Вопли отца вызвали у Розы улыбку. Она была не настолько захвачена внутренними переживаниями, чтобы не видеть трагикомичности ситуации. В ее семье разыгрывалась пьеса о коварном соблазнении юной души: дочь Литвинова, атеистка в третьем поколении, враг мистики в любых ее проявлениях, забредает однажды в синагогу и открывает в себе иудейку. Но так оно и было. С ней что-то случилось, от чего она не могла отмахнуться, о чем не могла не думать. А немыслимость и крайняя неуместность лишь доказывали подлинность происходящего.

Служба в синагоге подошла к концу. С галереи Роза наблюдала за стариком, тяжело ковылявшим к выходу. Возраст его так согнул, что казалось, будто он ищет на полу оброненные монетки. Роза вспомнила об отце на больничной койке, застывшем, как надгробное изваяние. Она опустила голову и начала молиться.

Глава 4 «Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать…»

Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать поехать домой и немного отдохнуть. Одри даже мысли не допускала, что кто-нибудь, кроме нее, останется с Джоелом на ночь; в конце концов порешили на том, что Карла отвезет мать домой, на Манхэттен, где та возьмет кое-какие вещи, а в их отсутствие вахту у постели больного будет нести Ленни.

Когда мать с дочерью явились на Перри-стрит, Джулия на крыльце выбивала ковер.

— Это надо же, — пробормотала Одри. — Кто бы ее отправил в кому.

— Привет, Од, — крикнула Джулия, когда они вышли из машины. — Есть новости?

Одри проигнорировала вопрос.

— Все продезинфицировала? — рыкнула она, проходя мимо сестры.

— О, не обращайте на меня внимания, — защебетала Джулия. — Уборка мне в радость!

В прихожей Одри и Карла столкнулись с Колином, он как раз выходил из гостевой ванной на первом этаже, где устанавливал на туалетном бачке ароматизатор для смыва. Колин был в резиновых перчатках и старом фартуке Одри, украшенном черным кулаком и лозунгом «Амандла!».[18]

— Од, — бросился Колин к свояченице, раскрывая объятия. — Как он?

— Привет, Кол. — Ловко увернувшись, Одри прямиком направилась в подвал, и Карле ничего не оставалось, как сделать вид, будто дядины объятия предназначались ей.

— До чего же она жутко выглядит, — шепнул Колин племяннице.

— Ну, рассказывай, — вполголоса приказала Джулия, возникая у них за спиной.

Карла коротко доложила о состоянии Джоела. Тетка и дядя слушали, приложив ладони к раскрытым ртам, словно актеры в театре Кабуки, изображающие ужас и смятение.

— Кто бы мог подумать, — сокрушалась Джулия. — Только сегодня утром он был здоров как бык. Правда, Кол? — Ее муж кивнул. — Мы с ним славно поболтали, помнишь? — Колин снова кивнул, но без прежней уверенности. — Он слишком много работает, — продолжила Джулия. — Я как раз вчера говорила Колину, что так нельзя. Джоел вечно куда-то спешит. Знаешь, у мужа моей подруги в прошлом году обнаружили рак. — Она перешла на шепот: — Рак в попе. И доктора сказали, что болезнь на сто процентов вызвана стрессом. На сто процентов…

— Извини, — вежливо перебила Карла, — я должна посмотреть, как там мама.

Подвальное помещение в доме было отдано Джоелу под кабинет. Там царил хаос: на письменном столе, по углам и посреди комнаты громоздились грязные кружки с кофейной гущей и шаткие зиккураты, сложенные из печатной продукции. На пыльных стенах ничего не было, кроме большой фотографии в рамке, на которой Джоел жал руку Мартину Лютеру Кингу. Карла застала мать сидящей на полу скрестив ноги; Одри скручивала косяк. Пальто она не сняла, и оно бугрилось вокруг нее, словно нагар свечи.

Карла опустилась на раздолбанное вращающееся кресло:

— Давай я поднимусь наверх и упакую твои вещи?

— Трусы я и сама могу найти, — ответила Одри.

— А знаешь… — Карла встала, — не позвонить ли Розе? Она, наверное, волнуется.

— Сама позвонит, если захочет, — отрезала Одри.

Карла закусила губу. Ссора в больнице произошла исключительно по ее вине. Если бы она не улыбалась как идиотка. Роза не сочла бы своим долгом вступиться за нее. И все же — она взглянула на Одри — не стоит сейчас раздражать мать, она и так не в духе. Лучше просто выждать и позвонить сестре попозже. Карла принялась кружить по комнате, собирая грязные кружки.

— Оставь, — сказала Одри.

— Но мне нетрудно…

— Прекрати.

Карла опять села в кресло. Мать придирчиво разглядывала ее:

— Похоже, ты поправилась.

— Спасибо.

— Только не надо дуться. Никто другой тебе этого не скажет.

— Ладно, — ровным тоном произнесла Карла.

— Что это за ответ? — повысила голос Одри.

— Не знаю. Просто… ладно.

Роза часто ругала Карлу за безответность, с которой та принимала комментарии Одри насчет ее веса: «Почему ты это терпишь? Почему не пошлешь ее на фиг?» Но Карла никогда не огрызалась. Она не могла объяснить Розе, что неприкрытая грубость матери каким-то образом утешала ее. По сути Одри права: никто другой ничего подобного Карле не скажет. Никто не произнесет запретного слова «жирная» в ее присутствии. И не потому, что не хватит смелости. Скорее фигура Карлы никого, кроме матери, не заботит настолько, чтобы о ней говорить.

Проблемы с весом начались у Карлы давно. Впервые ее послали в летний лагерь для толстых детей, когда ей было двенадцать. Для Карлы борьба за тонкую талию вылилась в захватывающую, нескончаемую сагу — ежедневную драму, когда она самоотверженно отрекалась от пончиков, чтобы потом лихорадочно вылавливать их из мусорного ведра; когда обед из обезжиренного йогурта перечеркивался украдкой съеденными картофельными чипсами; когда в результате тяжких мучений она сбрасывала граммы, чтобы вмиг набрать килограмм. Окружающие, однако, никак не реагировали на ее вес. Полнота Карлы была статическим явлением, вечной, а значит, неприметной чертой ландшафта. И лишь ее мать не теряла интереса к объемам дочери, всегда замечая, когда Карла чуть-чуть худела или полнела. Лишь ее мать до сих пор сохраняла веру в не-огромную Карлу. Хотя Одри не любила вспоминать об этом, но и у нее в юности были схожие проблемы. Однажды, много лет назад, она показала Карле свою детскую фотографию: свирепая девятилетняя девочка с блинообразным лицом, одетая в праздничное нейлоновое платье с оборками, которое, казалось, вот-вот лопнет на ней, как оболочка на сардельке.

— Ты в меня пошла, — печально сказала Одри. — А я в мою маму. Единственный выход — самодисциплина. И никаких поблажек.

— Ты собираешься что-нибудь делать? — спросила Одри. — С весом, то есть.

— Да.

— Пойми, это важно, понимаешь? Майк, может, и смолчит, но поверь, он будет прыгать до потолка, если ты сбросишь килограммов пятнадцать.