решил, что готов к семейной жизнь, той самой, которую его сверстники начали вести уже десятилетием раньше.
Иешуа кивнул.
– Это мудро. Ты странствовал, обучаясь. Теперь ты достаточно сведущ в вопросах жизни.
– Это правда, – согласился Миха. – Хотя нигде в обыденной жизни я не мог ни применить свои знания, ни свершить те чудеса, которые в состоянии подтвердить их. Фортуна сделала меня мудрым, но лишила цели… до сего часа это было именно так.
– А теперь? – спросил Иешуа.
Теперь все изменилось, сказал Миха. Прежде он был принужден без конца убеждаться в тщетности своих усилий и бесцельности своего существования.
– Теперь все по-другому. Я снова стал самим собой, – сказал Миха.
– Но тебя ведь не окрестили.
– Нет, – ответил Миха, – тем не менее, перемена произошла. Я прикасался к тем, кого касался ты. В них, видимо, вошел твой дух, и… – Решительно заглянув в глаза Иешуа, Миха продолжил: – И меня наполнило то же, что обитает в тебе.
Иешуа застыл на месте. Ему довелось обращать очень многих, сказал он, некоторых даже удалось исцелить, но никто не говорил с ним, как Миха. Для всех неофитов он был вождем, спасителем и отцом. Для Михи он был братом. И это было именно то, чего он так долго жаждал.
Они засиделись далеко за полночь, общаясь на равных, как очень давние знакомцы или друзья. Каждый поведал свою историю, другой ее со вниманием выслушал. Годы исканий, постижений, потерь и мечтаний, под этим им виделась лишь одна цель – они поделились друг с другом всем, что имели. И вместе стали сильнее, чем были прежде поодиночке. Об этом не говорилось, но было понятно, что Миха останется и присоединится к спутникам Иешуа.
– Одно требуется сказать, – добавил Миха. – Мне ничего не надо от тебя. Быть рядом, помогать тебе в твоих трудах, делить с тобой путь и учиться у тебя, если позволишь. Это все, о чем я прошу.
– А тебе не приходит в голову, – заметил ему, в свою очередь, Иешуа, – что это мне надо бы у тебя учиться? Те, что называют себя моими апостолами, вечно обеспокоены, словно старухи. Хотя, должен сказать, справедливости ради, что резоны для того у них есть. Они говорят, я недооцениваю злобу, которую вызываю в тех, кому мои наставления не по нраву.
– Что же они советуют? – спросил Миха.
– Ах, в том-то и дело, – ответил Иешуа. – Осознавая опасность, они недоумевают, как ей противостоять. Возможно, когда я поведаю тебе о Царствии Небесном, ты поведаешь мне все, что сумел узнать о человеке и человеческой природе, а также поделишься со мной теми чудесными умениями, которые постиг в восточных землях.
– Это будет счастьем для меня, – мягко ответил Миха.
Беспокойство отразилось на лице Иешуа.
– Быть может, нет.
Иешуа пояснил, что двенадцать его спутников примут Миху не особенно радостно.
– Как все люди, они вбили себе в голову, что больше никто не может войти в наш кружок.
Они верят, что должно быть только двенадцать апостолов, сказал Иешуа. По числу двенадцати израильских племен.
Для них большее число станет кощунством. Он не согласен, но он позволил им этот каприз.
– В своем роде они неплохие люди, – сказал Иешуа, – однако они не настолько разумны, образованны и, возможно, не настолько возвышенны по сравнению с тобой.
На рассвете в голову Иешуа пришла идея, и был составлен план. Он введет Миху в круг не в качестве еще одного апостола, а как писца, одного из тех, кто станет записывать их каждодневные деяния для потомков или же, если потребуется, для защиты перед трибуналом.
– Мы скажем, что ты будешь вести хронику моей жизни для будущих поколений, которым, скорее всего, захочется знать все детали, – объявил Иешуа, сделав рукой широкий жест, после чего повалился на спину от смеха, вызванного абсурдностью этого заявления. – Или же, по крайней мере, твои записи смогут засвидетельствовать мою невиновность, если мне все-таки придется оставить сей мир менее благородным образом, – закончил он, подняв свою чашу с вином. – Однако должен предупредить тебя, – произнес Иешуа уже более серьезным тоном. – Несмотря на то что им придется принять тебя в качестве моего писца, они постараются осложнить тебе жизнь. Боюсь, тебе снова придется стать отверженным.
– Я стану полагаться на тебя и на себя самого, – заверил Миха Иешуа. – Я прибыл сюда в надежде, что меня с радостью встретят в доме отца. Вместо этого я обрел его в доме Господа. Я не искал бы ничего лучше, только бы быть причисленным к твоим апостолам. Однако раз уж фортуна приказывает мне быть писцом, я тем не менее буду считать, что мне посчастливилось.
ГЛАВА 44
Он был слишком высоким и широким в плечах для сирийца. Седые волосы, торчавшие во все стороны, огромный нос, глубоко посаженные карие глаза и темная кожа – все вместе придавало ему вид огромного старого орла.
Сарками провел Гила с Сабби по заднему ходу между домами, соединявшему на своем протяжении небольшие ухоженные дворики. Белый штакетник заборов отмечал границы между владениями; аккуратно выстроившиеся, чистенькие контейнеры для мусора решительно поджидали загрузки.
Для Гила короткая прогулка от такси до дома Сарками была не слишком приятной. Ни Сабби, ни Сарками не обменялись ни словом. Казалось, они в них не нуждались.
Гил тоже хранил молчание, хотя ему было неловко. Он чувствовал себя чужаком, волей-неволей ставшим свидетелем проявлений бессловесно-интимного единения не обращавшей на него внимания пары, и дорого дал бы, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте. В любом другом.
Сарками нес один магазинный пакет, Сабби несла второй. Гил шел следом за ними, поневоле заинтригованный выражением полного удовлетворения на лице Сабби. Это была иная Сабби, женщина совсем из другой жизни, такой ее Гил еще не знал, но хотел бы узнать. Чудно похорошевшая, она то и дело заглядывала в глаза Сарками. Они держались за руки и шли в ногу.
В груди Гила поднималась злость, его лицо пылало. На что он, собственно, так разозлился? Он не имел на нее никаких прав. И тем не менее не собирался спокойно смотреть, как она крутит любовь с этим малым.
Четыре ригельных замка запирали задний вход в крошечный домик Сарками; слишком серьезная защита для такого непритязательного жилища. Однако то, что Гил увидел за синевато-зеленой дверью, удивило его.
Простая планировка квартирки не слишком отличалась от планировки его собственного жилья. Консервативная, простая, практичная мебель занимала минимум пространства. Все остальное служило единственному: работе.
Там, где Гил установил бы компьютеры и мониторы, располагались два протяженных стола с писчебумажными принадлежностями и верстак с тисками, резаками, ножницами и прочими инструментами для гравировки. В углу на изгибе одной из столешниц имелось неприметное поначалу, но хорошо расчищенное местечко, застеленное тонкой белой тканью, на которой были аккуратно разложены несколько небольших обрывков пергамента, пара каких-то свитков и более дюжины медных полос, ничем не отличающихся от полос свитка третьей пещеры, которые Сабби показывала Гилу в музее. Книги, пыль, клочки бумаги, бруски металла и черновые эскизы наличествовали везде и в избытке, но не в пределах рабочего пятачка. Домом Сарками была мастерская, и Гил прекрасно его понимал.
Сарками, по-прежнему его игнорируя, обратился к Сабби.
– Это было ужасно? – спросил он.
Сабби кивнула.
– Он узнал тебя?
Она кивнула снова.
– Они оставили его медленно умирать, повернув лицом к телу Сары.
