Хроника одного скандала

— Чушь! — на изумление грубо отрезала Шеба.

— То есть как это — чушь? Вы меня даже не дослушали…

— Зачем? Я и так знаю продолжение: вы сказали бы, что с ребенком ваша жизнь обрела бы смысл, чего-то стоила бы и всякое такое. Да ничего подобного! Это миф, Барбара. Дети много чего приносят в вашу жизнь, но только не смысл.

— Разве? Сами подумайте, Шеба, после вашей смерти останутся Бен с Полли, а после моей смерти?.. Никого.

Шеба засмеялась.

— По-вашему, значит, в детях — мое бессмертие? Дети, знаете ли, — это не я. И если жизнь бессмысленна, то, рожая детей, мы продлеваем бессмысленность…

— Но ведь я одинока в этом мире, Шеба. Как вы не понимаете?

Она пожала плечами: подумаешь. Семейные люди обычно капитулируют перед летальным фактом твоего одиночества; это тот козырь, который я приберегаю для окончания дискуссии, и потому удивилась железному сопротивлению Шебы.

— Одиночество — не самое страшное, что может случиться с человеком, — сказала она.

— Забавно, не правда ли, — парировала я, не на шутку разозлившись, — что такое мнение высказывают исключительно люди, которым одиночество неведомо!

— Не так уж и забавно, — отозвалась Шеба. — Может, мы более объективны.

— Но послушайте, Шеба. Единственная неоспоримая задача человека на Земле — воспроизводство. А я ее не выполнила. С этим не поспоришь.

— Задача? Это уже ближе к сути, — кивнула Шеба. — Задачами дети действительно обеспечивают. То есть — заботами. То есть — тебе есть для чего подниматься по утрам. Только к смыслу это отношения не имеет.

Я рассмеялась — боюсь, не сумев скрыть горечи. «Очень тонкое замечание, — подумала я. — Как раз такое, которое может себе позволить замужняя женщина с двумя детьми».

Тем не менее Шеба была права. Одиночество — не самое страшное в жизни. Ты посещаешь музеи, расширяешь свой кругозор, радуешься, что тебе не выпала судьба тощего суданского ребенка с обсиженным мухами ртом. Списки неотложных дел составляешь: белье в шкафу перебрать, два сонета выучить. Ты изредка балуешь себя деликатесами — кусочком торта, концертом в Уигмор-Холле. Но время от времени, просыпаясь и глядя в окно на рассвет еще одного ненавистного дня, ты думаешь: «Не могу больше! Не могу брать себя в руки и пятнадцать часов бодрствования сражаться с собственной никчемностью».

Люди вроде Шебы уверены, что прочувствовали одиночество. Одна вспоминает, как году эдак в семьдесят пятом, после разрыва с дружком, целый месяц прострадала, пока не подвернулся очередной приятель. Другая лет в шестнадцать мучилась одиночеством целую неделю, когда приехала в центр баварской металлургии к подруге по переписке и обнаружила, что каллиграфический почерк — единственное достоинство уродливой немки с сальными волосами.

Но они ровным счетом ничего не знают о том, как монотонно, капля за каплей, сочится одиночество, которому нет конца. Им не понять, как поход в прачечную может стать единственным развлечением на выходных. Или каково человеку весь Хэллоуин просидеть в четырех стенах взаперти и без света, потому что нет сил явить праздничным попрошайкам мрачную пустоту своей квартиры. Откуда им знать, как ранит жалостливая улыбка и комплимент: «Ого, да вы великий чтец!» — библиотекарши, принимающей обратно семь книг, которые она выдала тебе семь дней назад. Они не догадываются, что от хронического отсутствия ласки даже мимолетное прикосновение руки кондуктора к твоему плечу пронизывает тебя судорогой желания. Я часами просиживала на скамьях парка и метро или на стульях в классах, прислушиваясь к гнету неиспользованной, не нашедшей выхода любви.

О нет, о таком одиночестве Шеба и ей подобные не имеют ни малейшего понятия.

— Итак, перед вами… — Бэнгс открыл входную дверь и взмахнул рукой, — холостяцкая берлога!

Гостиная насквозь провоняла прогорклым жиром, от которого даже воздух казался мутным. Старый пластмассовый ящик и алюминиевый стул красовались в самом центре комнаты, перед телевизором и стеллажом с кассетами. Эти четыре предмета — ящик, стул, телевизор, стеллаж — составляли всю обстановку комнаты.

— Не шикарно, но для меня это дом, — бодро сообщил Бэнгс. Сняв куртку, он аккуратно повесил ее на стул.

— Вы позволите воспользоваться туалетом? — спросила я.

Путь к туалету вел через спальню Бэнгса, где запах жира сменился другим, не менее ощутимым запахом тела — удушливым, кислым. Когда после смерти матери я навещала отца, от его нестираной ночной сорочки несло точно так же. Нормальную кровать Бэнгсу заменял брошенный прямо на пол матрац под покрывалом с безобразным рисунком из синих восьмиугольников и горчичных загогулин. Перед моим мысленным взором мелькнул образ Бэнгса, приобретающего это чудовище: застыв посреди отдела постельных принадлежностей у «Джона Льюиса», он беспомощно таращится на покрывало, а продавщица с проволочной мочалкой вместо волос на голове и в необъемном бронированном лифчике уверяет, что это «выбор настоящего мужчины».

То ли сам Бэнгс, то ли его предшественник обтянул крышку унитаза чехлом из когда-то оранжевого меха, мерзко сырого на ощупь. Краны заросли ржавчиной, раковина вся в зеленых потеках, а сушилка для белья увешана носками и трусами, окаменевшими от ожидания, когда их снимут. Над ванной прицеплена пластмассовая подставка, где в трогательной симметрии расположились принадлежности туалета Бэнгса. Мыло «Империал лезер». Небольшой флакон лака для волос. Тюбик чего-то мне неизвестного под названием «Буйная шевелюра». И наконец, довольно древний набор расчесок из выцветшей красной пластмассы. Не странно ли, что особую жалость вызывают незамужние женщины, в то время как к одиночеству совершенно не приспособлены именно холостяки.

Перед возвращением в гостиную я постаралась стереть с лица шок, но, видимо, не преуспела, потому что Бэнгс — он уже готовил на своей тесной кухоньке кофе — нервно хихикнул.

— Нашли все, что нужно? — спросил он.

Кивнув, я опустилась на стул.

— Курить позволите?

К вящему моему изумлению, Бэнгс, возникший в двери с двумя чашками кофе, недовольно скривился.

— Ладно. Курите, чего уж, — буркнул он нехотя, как будто сигаретный дым мог добавить его вонючей каморке что-либо, кроме приятного аромата.

Бэнгс вернулся на кухню за блюдцем для окурков. В пачке оставалось маловато сигарет, и я мысленно пообещала себе растянуть их до ухода.

— Ну? — Бэнгс передал мне чашку и сел на ящик напротив меня. — Расскажите, как вы проводите свободное время.

Я перечислила все, чем хоть изредка занималась в течение пяти лет: чтение, прогулки, посещение концертов. Почувствовав, что Бэнгс неудовлетворен, присовокупила плавание.

Бэнгс так и подпрыгнул на своем ящике:

— Ей-богу? Здорово! И куда ходите? В бассейн? Потрясающе.

В последний раз я плавала в детстве. У меня и купальника нет, если уж на то пошло. Но я никак не предполагала, что Бэнгс проявит интерес к моему ответу. Я считала, что вопрос был задан в качестве вежливой затравки — чтобы Бэнгс мог перейти к разговору о своем свободном времени.

— По правде говоря, не так уж часто я и хожу в бассейн…

— С Шебой? — перебил Бэнгс.

— Нет, видите ли…

— А она бикини носит? Ух! Небось все глазеют…

И он загоготал, будто изрек нечто из ряда вон остроумное и пикантное.

— Я плаваю одна, — ледяным тоном отрезала я, в душе удивляясь, с чего бы это мне так отстаивать