Хроника одного скандала

недостойны даже чистить ботинки Ричарда!

Глава семнадцатая

Будь она проклята. Будь она проклята. Леди Мразь. Тощая идиотка. Вечно скромницу из себя разыгрывала, будто получила от жизни все блага, будто мы с ней на равных. Ой, Барбара, не надо так себя принижать! А стоило мне поверить, стоило положиться на наше равенство, вместо того чтобы ждать, когда она великодушно его предложит, — и она вне себя! В бешенстве. Ха! Что она без меня? Яйцо не способна сварить, черт бы ее побрал. Стерва неблагодарная.

* * *

Прошло сорок восемь часов с той минуты,?когда Шеба бросила мне в лицо полные ненависти слова. Я сразу ушла из дома, а когда вернулась часа через два, Шеба уже поднялась в?спальню, прихватив с собой мои записи. С тех?пор так и сидит взаперти у себя, отказываясь выходить, отказываясь разговаривать со мной и?есть что-либо приготовленное для нее моими руками. Выскальзывает из заточения только в туалет или перекусить на кухню. Утром я понимаю?это по беспорядку на кухонном столе. А вчера?ночью меня разбудил ее плач — или, вернее будет?сказать, рыдания. И звуки не стихали несколько часов. Я так растревожилась, что в какой-то момент даже собралась позвонить Ричарду. Ближе к рассвету Шеба все- таки затихла, но этим утром нервы у меня на пределе.

К счастью, мне есть чем заняться. На днях сюда вернется Эдди, и потому я, как дервиш, скребу, мою и орудую пылесосом, чтобы дом сверкал к приезду хозяев. Признаться, я полюбила этот дом. Время, проведенное здесь, было горьким, конечно… Но ведь и насыщенным тоже, а в каком-то смысле даже прекрасным. Я ловлю себя на том, что все смотрю на вещи, стараясь запечатлеть их в памяти: выцветший халатик, который Шеба вечно оставляла на спинке дивана или просто на полу в коридоре; тисненая марокканская плитка на кухне; обтянутые бархатом вешалки в шкафах. Понятно, что память не всегда нам подчиняется. Нельзя осознанно решить, что ты унесешь с собой в будущее. Сейчас тебе что-то кажется незабываемым, но память смеется над твоей самонадеянностью. О-о, этого мне никогда не забыть, думаешь ты, любуясь парижской церковью Сакре-Кер в лучах заката. А годы спустя, когда пытаешься вызвать в памяти облик Сакре-Кер, он кажется смазанным и холодным, словно увиденный на почтовой открытке. Если через много лет что-то и отомкнет мою память об этом доме, то наверняка какая-нибудь неприметная, несущественная сейчас мелочь. Но, даже понимая это, я упорно веду свой учет, пытаясь запомнить все: пряный запах зубной пасты на травах, которой пользуется жена Эдди; длинные суставчатые тени, которые по вечерам отбрасывают деревья на пол в гостиной; душистое парное марево в ванной, откуда только что вышла Шеба.

В 10.30 позвонила миссис Тейлор и сообщила, что через десять дней уезжает к друзьям во Францию. Ее не будет месяца полтора или даже дольше. «За бесчестье Шебы я расплачиваюсь собственным здоровьем», — заявила миссис Тейлор. И ей «невыносимо оставаться в этой стране». Это был мой шанс, и я его не упустила. «А нельзя ли нам с Шебой, — спросила я, — в ваше отсутствие погостить у вас в доме?» Она бы все отдала, чтобы отказать, но после признания, что дом будет пустовать, сделать это было не так просто. Ясно, что без всех мыслимых возражений не обошлось: у нас наверняка есть на примете жилье и поудобней; Шеба наверняка не захочет разлучаться с Беном; мы наверняка не справимся с ее несговорчивым бойлером… Однако в конце концов ей пришлось капитулировать. Раз уж нам больше совершенно некуда податься — мы можем пожить в ее доме. Месяц, не дольше. Трубку на место я возвращала, страшно довольная собой.

С того момента я не перестаю перебирать возможные препоны моему блестящему плану. Во-первых, Шеба отпущена под залог, я не уверена, дозволено ли ей выезжать за пределы Англии. А если и дозволено — она может отказаться взять меня с собой. Я пыталась подготовиться и к такому варианту, но мысль об этом невыносима. Шеба ведь и не справится сама. Кто будет ходить за продуктами и готовить для нее? Кто заставит хотя бы раз в день принимать душ? Я предпочту умереть, чем снова остаться в одиночестве.

Глава восемнадцатая

Кризис позади. Мы с Шебой помирились. Но что это был за изматывающий день! Сегодня утром, часов в девять, Шеба вышла из своей комнаты и поднялась на чердак. Прислушиваясь к ее шагам, я нырнула в спальню за своей рукописью.

Оправдались мои самые худшие ожидания: комната Шебы была в жутком виде. Все горизонтальные поверхности завалены скомканной бумагой, ошметками глины, грязной одеждой. В центре комнаты — недоеденная банка фасоли. На ночь Шеба оставила окно открытым, и ковер под ним насквозь промок. Рукопись я нашла быстро — Шеба бросила ее на столе. Я стала собирать листки, как вдруг мой взгляд упал на глиняное изваяние у изголовья кровати. Вот над чем Шеба работала взаперти. Скульптура «Мать и дитя». Она оказалась больше, чем я предполагала, примерно фута три высотой. Впечатляющая работа… Я обошла скульптуру, чтобы получше рассмотреть, — и почувствовала, как желудок скрутило узлом.

Фигура сидящей по-турецки «матери» была выполнена по образу и подобию Шебы. Длинные, тонкие руки и ноги, глаза в романтической опушке ресниц, чуть вздернутый нос. Даже прическа повторяла сумбур из кудрей на голове Шебы. Что же до омерзительного полуребенка, полумужчины, тяжело развалившегося на ее коленях, — то была грубая, но безошибочно узнаваемая копия Конноли. Не побоюсь сказать, что даже человек, незнакомый с обстоятельствами, на которые намекала скульптура, ощутил бы исходящий от нее нездоровый дух. В моих же глазах эта вещь была верхом непристойности.

Возвращение Шебы я заметила, лишь когда она остановилась за моей спиной.

— Что вам здесь надо?

Я обернулась и увидела Шебу в ночной сорочке. Волосы у нее слиплись, и запах оставлял желать много лучшего.

— Я тут… скульптуру хотела посмотреть, — промямлила я первую глупость, что пришла в голову. Мне стало страшно.

— Убирайтесь! Убирайтесь! — выкрикнула Шеба. Наши взгляды скрестились, и мне на миг показалось, что она набросится на меня с кулаками. А Шеба вдруг осела — или, скорее, рухнула — прямо на пол. — Что с нами будет, Барбара? Что будет со мной?

— Бедная моя Шеба. — Я опустилась на колени рядом с ней, обняла за плечи. Ее волосы влажными комьями облепили лицо.

— Убирайтесь, — вяло повторила она.

— Шеба, пожалуйста, не надо. Вставайте. Ну же!

Она упорствовала еще несколько минут, после чего все-таки позволила себя поднять.

Мы долго стояли в обнимку. Лишь почувствовав, что она способна держаться на ногах самостоятельно, я опустила руки, и мы оглянулись на скульптуру.

— Вы сами понимаете, что это оставлять нельзя, — сказала я.

— Да? — Голос ее был сонным, безучастным.

Я сунула под мышку рукопись и с трудом подняла скульптуру.

— С этим я разберусь.

Спустившись на кухню, я поставила скульптуру на стол, спрятала рукопись в ящик буфета и достала из-под раковины коробку с инструментами. У Эдди дорогие, роскошные инструменты. Меня едва не соблазнила деревянная резная колотушка, с ручкой из слоновой кости, но в конце концов я остановилась на небольшом стальном топорике (шику меньше, толку больше). Через стеклянные двери я вышла прямо в сад. Утро занималось хмурое, под лиловыми, ворчливыми тучами. Буйная, сочная зелень сада радовала глаз. Я вернулась в дом за топориком и старыми газетами.

Изваяние вовсе не было таким прочным, каким казалось с виду. В первый раз я промахнулась, но со второй попытки туловище «ребенка» разлетелось осколками. Глиняная пыль взвилась в воздух, довольно