зоопарка в Бронксе. Бабуин – это такая жуткая зверюга, но когда вы наблюдаете за тем, как он трясет прутья своей клетки, вы надеетесь, что он сумеет вызваться. Вам ведь не приходит в голову, что в случае успеха он сможет приняться за вас. Мы считаем свободу неотъемлемым правом живых существ. В нас живут принципы высокого идеализма, заложенные еще в детстве священниками или раввинами. Да, думаем мы, он должен быть свободным. То, что нас разделяет решетка клетки, конечно, для нас сейчас не так уж плохо, но налицо все равно слишком явное нарушение принципов мировой справедливости.
Мне удалось вырваться на свободу. Я сбежал, ускользнув от правосудия, нарушив правила и обведя судьбу вокруг пальца. Мне стукнуло пятьдесят, Марлиз – двадцать, но в ту пору мы друг о друге и не подозревали. Я повстречал ее, когда ей было двадцать три. Она ровным счетам ничего на свете не знала и была непозволительно хороша. Наше взаимное пристальное внимание высекло искру огня, разрешившего все сомнения и загадки. Белое, захватывающее дух сияние подарило нам счастье. Мы немедленно сдались на милость друг друга, следуя вековому ритму земли, а не сиюминутным интересам, как это столь часто случается нынче с мужчинами и женщинами.
Когда я приехал сюда, то почувствовал себя так, словно прорвался в другое измерение. Долгие годы не испытывал я тоски по родине, потому что мне чудилось, что я оказался в раю. Вместо того чтобы холодно предаваться плотским утехам, я влюбился в девушку тридцатью годами младше меня – и относился к ней с необыкновенной нежностью. В те дни я много времени проводил на утесах Сан-Конрадо – смотрел, как волны подтачивают серые скальные склоны, чувствовал, как овевает меня ветер, разглядывал пляж по ту сторону гряды.
Что бы ни привело меня сюда, возможно, это та же самая причина, что позволяет человеку глядеть в лицо смерти. То обстоятельство, что мне было дозволено провести в покое остаток жизни, не моя заслуга. Скорее, это была привычная моя ноша, которой я особенно не дорожил и мог сбросить с плеч в любой подходящий для этого момент. Позвольте, однако, вернуться к конкретике: терпеть не могу слишком пристально вглядываться в себя. Если ты слишком пристально вглядываешься в себя, то становишься близоруким.
Я познакомился с Марлиз, когда она работала кассиршей в отделении Банка Бразилии, у подножия холма в Сан-Терезе, где я поселился в 1957 году, – я намеревался внести кое-какие деньги на депозит, и меня направили к окошку, за которым Марлиз была заточена уже целый год. Увидев ее, я выронил заполненный бланк. Не зная, что сказать, я произнес первое, что пришло мне в голову. Сказал, что влюбился в нее.
Она решила, что я псих, и заговорила со мной тем оскорбительно официальным тоном, которому обучают в банках хорошеньких кассирш на случай подобных обстоятельств.
– Марлиз, – сказал я, потому что ее имя было выгравировано на табличке, висевшей над ее окошком. – Марлиз, я действительно влюбился. Я говорю так прямо, потому что мне осталось четверть века, а я уже прожил вдвое больше и успел побывать солдатом, военнопленным и бог знает кем еще. Я и терял, и любил, и теперь понимаю, что у меня нет времени, чтобы тратить его впустую. И я понимаю, Марлиз, что, хоть ты еще молода, у тебя его тоже нет.
Может быть, дело было в интонации, может, в церковном колоколе, который звонил, взывая к сердцам прихожан, даже если прихожанин стоял, как я, у банковской стойки? Может, в часе, в дне недели, или в ее собственном неосознанном желании, или в том факте, что я говорил чистую правду? Но она поверила мне. Она поняла все, что я сказал, и поцеловала меня через обрешетку своего окна. Управляющий уставился на нас открыв рот, и вот так, совершенно неожиданно, мы в тот же день и обвенчались.
Можете представить себе, чтобы кассирша банка, двадцатитрехлетняя красавица, целовала клиента через окошко? В северных странах такое никому и в голову не может прийти, но со мною это случилось. Мы поцеловались, и это был момент истины – как в корриде, – который удерживал нас вместе на протяжении всех последующих трудных лет.
Я не одобряю связи, а тем более браки между людьми с большой разницей в возрасте, но перед ней я не смог устоять. Я доверился ей, как мальчишка, попавший в военный госпиталь. Если бы она вышла замуж за ровесника, кто знает, что бы с ней сталось?
Мне было пятьдесят три, и фигура у меня была как у штангиста. Следующие пятнадцать лет, на протяжении которых я питался в основном салатом, дарами моря – тунцом и креветками – и фруктами, я сохранял форму. Я не курил, не пил, не употреблял наркотики, а трудности меня только закалили.
Пока ей не исполнилось тридцати, она даже не чувствовала нашей разницы в возрасте. Количество я восполнял качеством, а еще мог рассказывать ей разные истории. Когда мы кончали, я заключал ее в объятия так, словно от этого зависела вся моя жизнь, – так, впрочем, оно и было.
Когда Марлиз достигла среднего возраста, а я состарился, мы посмотрели друг на друга под другим углом. Эта рыжеволосая кассирша, с великолепным бюстом, с безупречными зубами, по-прежнему прекрасно выглядевшая в бикини, была подобна постоянно горящему угольку, в то время как я походил на пепел на кончике сигары. Она начала заводить интрижки. Я ее прощаю, потому что она принесла мне Фунио, а Фунио, хоть и рожден от другого, для меня как сын.
Лет восемь назад мы ездили проведать отца Марлиз, который был священником и который, вместо того чтобы сложить с себя сан и признать дочь, остался в церкви и дочь не признал. Я всегда говорил, что он совершал ошибку за ошибкой. Первой его глупостью было дать обет, второй – его нарушить, третьей – не суметь сделать правильный выбор.
Скажите мне, ради бога, вы видели ангелов? Вот жил да был человек, который помыслами взмывал в ангельские выси, а когда его собственный ангел был явлен ему во плоти, не узнал его и прошел мимо. Ему следовало бы этого ангела принять. Я принял Фунио, хоть он и не был моим. После одной слезинки, буквально одной-единственной слезинки, которую я обронил из-за измены Марлиз, я позволил его отчаянному детскому крику до краев наполнить мою жизнь. Однако я слишком забегаю вперед.
Ездили мы на север, и можно было подумать, что оказались в какой-нибудь африканской стране – сухой, жаркой и бедной. Воздух там пропах спелыми плодами манго, водорослями и морем. Мы слышали, что отец Марлиз служит в каком-то приходе возле Натала, и двое суток – автобусом, на лодке и пешком – добирались к заброшенному участку побережья, где Атлантика накатывается на сушу огромными белыми солеными валами, которые бегут через пустынный океан от Бенина. Берег простирался на тридцать миль и по всей своей длине был оторочен милей девственно-белых дюн. Песок на них был сухой, как тальк.
Мы пили воду из бутылок и ели фрукты, которые мыли в волнах. Церковь и приходской дом находились в двадцати милях вверх по побережью, за дюнами, где река делает широкую излучину, прежде чем излиться в море.
– Как нам туда добираться? – спросили мы в крохотном городке к северо-западу от Натала.
– Пешком, – отвечали нам.
– По дороге?
– Там нет дороги.
– Нет дороги?
– Нет.
Сельские жители иной раз удостаивают меня разговором – возможно, потому, что я похож на кого- нибудь из них, дожившего до старости. И если можно назвать те поля, посреди которых я был рожден, сельской местностью, то, полагаю, я и есть сельский житель. Прикрыв один глаз, я скептически прочистил горло.
– Нет там никакой дороги, – был ответ.
– Как же они поставляют свои товары на рынок? Как получают почту и продукты? – спросил я.
– Катером.
– Тогда и мы отправимся туда на катере.
– Если вам угодно ждать полтора месяца.
– А как насчет рыбацкой лодки?
– Пешком вы дойдете в два раза быстрее. К тому же ходьба ничего не стоит.
– А джип?
– Через реку на нем не перебраться.
– Можно построить плот.
