ветром рассвета будут взмывать в воздух птицы, и проследить за всеми переменами в небе, увидеть ту размытую синеву, какая бывает в нем только в пять утра.
В компании Стиллмана и Чейза со мной покончили не потому, что я не справлялся со своей работой (как раз с нею я управлялся по-настоящему хорошо), но потому, что меня оставила Констанция, а Констанция оставила меня из-за кофе.
До Констанции дорога передо мной была открыта, так как работником я был надежным и достойным всяческой похвалы, но потом, повстречав ее, я взмыл, как ракета. Как только меня начали ассоциировать с ее огромным состоянием, успех стал липнуть ко мне, как кошачья шерсть. Банкиры-инвесторы грезили этими миллиардами, и каждый хотел сидеть рядом со мною за ланчем или на заседании правления. Я быстро был внедрен в ближний круг, который все чаще и чаще принимал решения за мистера Эдгара и вскоре после его кончины вынырнет на поверхность, потрясая волосатыми лапами, полными кровавых денег.
Я считал это само собой разумеющимся. У меня не было нужды в компании Стиллмана и Чейза, так как я был вполне способен купить или учредить свой собственный инвестиционный банк. В те дни я полагал, что, чем бы я ни занимался, каблуки мои будут постукивать по полированному мрамору всю оставшуюся жизнь. Но когда мы с Констанцией разошлись, меня отбраковали из стада.
После трех суток сна я страшно проголодался и поэтому решил как следует прогуляться, а потом хорошенько пообедать. Оказавшись лицом к лицу с реальностью своего положения, я был по-настоящему счастлив – тем счастьем, какое испытываешь при уплате долга, даже если это оставляет тебя нищим.
Одевшись в хаки и белую рубашку, я поспешил наружу, в прекрасный вечер, и наискосок прошел через парк. Я надеялся, что не увижу Констанцию, исполняющую какой-нибудь кофейный танец на овечьем лугу, и надежды мои сбылись. Воздух доносил запах цветов и теплыми волнами вздымался над озерами и полями. Добравшись до площади Колумба, я зашагал быстрее, а к тому времени, когда, почти часом позже, вошел в ресторан, был совершенно готов побороться с судьбой.
Что я и сделал, хотя и не сразу. В те дни никто, кроме браминов и биохимиков, не знал об опасностях, которые таит в себе жир, и питался я соответственно. В «Голубой мельнице» заказ делали из меню, написанного мелом на доске, которую официант ставил возле вашего столика, и в тот вечер не было ничего, кроме ребрышек ягненка. Я не возражал. Их подали с крошечными, хрусткими ломтиками жареного картофеля, салатом, приправленным дух захватывающим (быть может, в буквальном смысле) рокфором и стаканом «Святой Магдалины». Для надежности я заказал всего по две порции, несмотря даже на то, что знал: сразу после еды я, несомненно, предамся излишествам в кондитерских.
Гудзон-стрит была переполнена милующимися парочками: девушки были в летних платьях, а их кавалеры – в габардиновых костюмах и при синих галстуках. То был пятничный вечер, когда впереди простирались суббота и воскресенье, даруя возможность исправить ошибки и обдумать невзгоды минувшей недели.
За соседним столиком я увидел красивую женщину. Она, должно быть, недавно приехала с побережья, ибо свежий загар придавал ее юному лицу цвет, исполненный жизненной силы. На ней был сарафан, так открывавший ее великолепные плечи и руки, равно как розовую гладкость участка между горлом и грудью, что это заставляло цепенеть всех мужчин вокруг. И я испытал чудесное замешательство, обнаружив, что она, хоть и была там с кем-то другим, глядит на меня.
Я никогда не был особо привлекательным для взоров, но по той или иной причине всегда оказывался вовлеченным в любовные истории – возможно, потому, что сам любил с такой самоотдачей. У Марлиз другое мнение: «Женщины тебя любить, потому что женщины любить сумасшедших». Так или иначе, я тут же до беспамятства влюбился в красавицу, явившуюся с пляжей Истгемптона, и обнаружил, что не осознаю ничего из окружающего, кроме того, что было в моей тарелке.
Этот рейд на автопилоте медленно подошел к концу, когда я осознал, что предмету моей пламенной страсти стало явно не по себе. Она перестала вперять в меня взор, оборвала разговор с порывистым парнишкой из колледжа, пытавшимся составить ей пару, и бросала встревоженные взгляды поверх моего плеча, нервно касаясь своих прелестных каштановых волос.
Я насторожился, наблюдая за ее реакцией на беспорядки, разворачивавшиеся в дальнем конце зала. Сначала я их не замечал, но вскоре звуки напряженной, пропитанной адреналином и перехватывающей дыхание ссоры заполнили весь ресторан. Все замерли.
Трое официантов сгрудились вокруг стола, где сидел в одиночестве мужчина, доставлявший множество хлопот. Просто пьяный, подумал я. Но речь его звучала не как у пьяного. Молодой бродяга, подумал я. Но он был одет примерно также, как я, и был приблизительно моего возраста. А еще, хотя он был тяжелее и немного ниже меня, у нас был одинаковый цвет лица, да и голоса наши были похожи, за исключением того, что я отчетливо понял, что он воспитывался у иезуитов. Их речи свойственны весьма характерные темп, ритм, интонации и ударения, которые так же легко распознать, как стиль танца какой- нибудь известной школы самбы.
Иезуит был втянут в горячий диспут. Из кухни, сопровождаемая мужчиной с усами, указывавшими, что ресторан этот принадлежит ему, выкатилась официантка. Она была одета так же, как официанты, только под фартуком носила не брюки, а юбку. С левой ее руки свешивалась белая салфетка, совсем как в Париже.
– Он швырнул им в меня! – взвыла она – уязвленная, ошеломленная и испуганная – голосом, похожим на свист снаряда, отправленного в Бенсонхерст. – Выхватил его у меня из руки и швырнул им в меня! Вызывайте полицию.
На фартуке у нее было огромное влажное пятно. Чем таким он в нее швырнул? Вином? Кока-колой?
– Он мог обварить меня до смерти! – вопила она, распаляя свой гнев.
Несмотря на то что у меня был полный рот, я перестал жевать.
Иезуит не просто так там сидел. Иезуиты никогда так себя не ведут. Вытянув левый указательный палец, он нацелился им в нее, меж тем как согнутая в локте рука прикрывала тело: такой жест мог бы сделать воин или уличный боец, но я никогда не наблюдал его у тех, кто хорошо воспитан и имеет нормальные наклонности.
– Она, – слова его по-иезуитски раскатились по всему залу, – поставила чашку горячего кофе прямо на этот стол, прямо передо мной, когда я ел.
Я встал. Моя салфетка упала на пол.
– Ну и что? – спросил один из официантов.
Иезуит, взорвавшись, вскочил с места.
– Ну и что? – переспросил он. – Как бы кому понравилось, если бы выгребная яма воняла ему в лицо?
Они попятились, а я стал приближаться.
– Это сатанинское зелье, – громыхал иезуит, – погубило Адама, погубило Еву! Оно всегда было не чем иным, как эликсиром дьявола. Если я не прошу этой гадости, – проревел он, надсаживаясь, – то, ради бога, не ставьте ее передо мной!
– Позвольте мне уплатить по его счету! – сказал я, приближаясь к иезуиту, но у меня был полный рот, и никто меня не понял. Едва не задохнувшись, я все проглотил и повторил свои слова.
– Почему это? – спросил хозяин ресторана.
– Потому что, – медленно проговорил я, – это мой брат.
Разумеется, на самом деле он не был моим братом. У меня никогда не было брата. Я был единственным ребенком, но брата можно заиметь не только одним способом, и самым важным из них, возможно, является чувство, что вы повержены одной и той же всемогущей силой из-за неудачи, постигшей вас при достижении одной и той же благородной цели. Мы вышли в ночь, думая о битве против общего врага.
Хоть я и не знал тому причины, но он казался мне поразительно знакомым, и у меня было чувство, что я встречался с ним прежде.
– Поставила чашку горячего кофе прямо передо мной, – сказал он, все еще пораженный. – Я же ее не просил! И сказала: «А вот и ваш кофе».
– У них так принято, – отозвался я.
