засмеялся. Отчего? Оттого, возможно, что меня все еще мучил стыд. И чтобы от этого стыда избавиться.
Я ощутил облегченье и одновременно чувство вины. Облегченье — потому что неприятное позади. А чувство вины — потому что — ну да, почему же? Верно, из-за собственного облегченья…
И смеяться было неуместно, я слишком понимал это. Так чувствует себя ученик, корчащий гримасы за спиной учителя, и, верно, так чувствовал себя тот лесоруб, с которым я однажды сидел рядом в церкви. Он тихонько ругался, чтоб произвести впечатление на своих приятелей. На меня он, помнится, тоже произвел впечатление. Но я понимал, что он ругается, а сам думает: «Интересно, накажет меня господь или нет?»
Мне же и не перед кем было хорохориться. И, тем не менее, я стоял и хохотал в лицо тихому августовскому вечеру и самому себе казался клоуном, а звездное небо, строго насупясь, глядело на меня.
Мысли, одна другую исключающие, проносились у меня в мозгу так быстро, что я не успевал ухватить их за хвост и удержать.
И вдруг я понял, что я перепуган. Да, мне было страшно. Ведь он — ну да, ведь, наверное, он прав. Он же старый, старый человек, и, конечно, он знает много такого, о чем я не имею понятия, хоть и обыгрываю его в шахматы и лучше разбираюсь в ботанике.
Haдo быть поосторожней.
Опять мне вспомнился лесоруб. Пока я сидел рядом с ним в церкви, я думал, что случись чудо, упади ему на голову балка — или нет, не надо никакого чуда, просто разруби он себе через неделю ненароком ногу, а там — заражение крови и близкая смерть, ведь забудет же все свои ругательства и непременно пошлет за пастором — черт побери, бегите же за пастором, да поскорее, чтоб вам ни дна ни покрышки!
Как все запутанно, сложно! Я попытался еще вздохнуть, и снова мне стало легко и стыдно, и я ощутил свою вину и был рад, как-то особенно рад, что завтра уезжаю.
Не знаю, сколько времени длилось это воспоминание. Верно, несколько секунд. И вот я снова в своей превосходной комнате, и отец тихонько и терпеливо сидит в кресле.
«Как он постарел!» — подумал я.
И тут же я подумал о другом. Слова, которые он говорил мне тогда, не были брошены на ветер. Те слова меня перепугали. Они засели в подсознании дурным предвестием и угрозой. Блудница вавилонская! Женщины легкого поведения! Отвратительные болезни! Горести, болезнь, погибель!
Годы ушли на то, чтоб избавиться от них, от этих слов, и начать жить своим умом.
Теперь-то я от них избавился. Совершенно избавился…
Отец слегка изменил позу. Он подыскивал, о чем бы заговорить.
— Ну, а с занятиями — все в порядке? — спросил он.
Я пробормотал что-то, означавшее, что с занятиями все в порядке. А про себя я подумал — кажется, так отчетливо я это в первый раз тогда подумал:
«Бедный отец!»
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Ах, подумать только, как тесен мир! Позавчера я писал о господине Хальворсене. И вот сегодня встретил его на улице.
Фру Миддельтон оказалась права. Господин Хальворсен добился в жизни больших успехов.
Все эти годы я не терял его из виду. Я знал, что в намеченный срок он сделался директором своей конторы, что он обзавелся квартирой и вступил в брак с фрекен Арнесен. Затем на свет появилось двое наследников. Все это успевала сообщить мне фру Миддельтон, когда мы встречались на улице. Несколько раз за прошедшие годы я натыкался и на него, и по внешности его ясно было, что он преуспевает.
Ее я не встречал ни разу.
И вдруг сегодня я сталкиваюсь с ними обоими у самой станции метро. Он остановился и приподнял шляпу. Мы немного постояли и обменялись любезностями. Мимо группками проходили немецкие солдаты. Рядом по мостовой промаршировала немецкая колонна. Офицер шагал рядом и рявкал:
— Еіn — zwei — drei — ?іеr!
На слове «?іеr» солдаты все, как один, радостно встрепенулись и заорали бодрую песенку.
Господин Хальворсен произнес несколько теплых слов по поводу моей стойкости весной сорок первого года — ну да! он был в курсе дела. Кое-какие связи… — так он выразился. Хорошо еще, что я отделался всего несколькими днями — там… Он показал в направлении Виктория Террассе[21]. Но он сожалеет, очень сожалеет, что это повлекло за собою….
Он деликатно не окончил фразы и лишь склонил голову в знак молчаливого соболезнования.
— Да… — сказал он далее, пожалуй, уже не столь деликатно, — у таких, как вы, положение все-таки полегче. Вот у нас-то задача куда более неблагодарная — кому-то надо же поддерживать экономику страны.
Однако, по-видимому, задача эта не такая уж неблагодарная. Выглядит он прекрасно и на редкость элегантно одет. Все на нем новое — костюм, ботинки, шляпа, перчатки, плащ. На ней тоже все с иголочки, новое и изящное. Стало быть, те, кто обвиняет немецких офицеров и их дам в том, что они захватывают все поступающие к нам английские товары, возводят на них напраслину.
Да, задача его не такая уж неблагодарная. Кое-что я об этом слышал.
Он по-прежнему имеет дело с лесом. А для этой отрасли оккупация, когда прошло первое потрясение, открыла блестящие возможности. Не то чтобы господин Хальворсен совершал что-нибудь противозаконное или что-нибудь эдакое, за что впоследствии его могли бы засадить за решетку. Не исключено, что он довольно смело подходит к опасным границам и вступает в довольно тесные сношения с несколько подмоченными личностями, со спекулянтами. Но делать такое, за что можно оказаться за решеткой! Никогда!
— Ну нет, — говорил мой доверенный, имевший своей задачей — уж поистине неблагодарной задачей — следить за подобными вещами, — этот Хальворсен исключительно ловкий малый. Ручаюсь, что против него нет никаких улик. Спекулянтам придется скверно. Правда, кое-что у них понапрятано — гаражи, заставленные живописью, и прочее. А к этому Хальворсену не подкопаешься. А ведь он тоже припрятывает, и мы это знаем.
Но он платит пошлину. Отваливает время от времени по нескольку тысяч на нелегальную работу. И произносит смелые слова. Много смелых слов… Ох, господи, до чего же грязные деньги приходится принимать!
У него свое хозяйство. С лесом и выгоном. Там прячутся саботеры. Да, застраховался он ловко… (Он немного фанатичен, мой доверенный.)
Господин Хальворсен и сегодня сказал несколько смелых слов — предварительно оглядевшись по сторонам, разумеется.
— Да, то времечко у фру Миддельтон было, в сущности, такое счастливое. Беззаботность и — ну да, беззаботность. Как мы были тогда молоды и веселы и ничего не ведали о том, что нам предстоит, ничего. Ни-че-го! — повторил он и очертил в воздухе круг.
Пока мы стояли, я смог разглядеть и его и ее. Он располнел — что можно было предвидеть еще в те времена, больше двадцати лет назад. Но ему это идет. Он крепок, свеж, румян, и, несмотря на его пятьдесят лет, у него ни одного седого волоса. Выхоленный, слегка благоухает одеколоном. Добродушная, здоровая, цветущая физиономия типичного норвежского дельца с хорошими доходами. Его так и распирает спокойная чистая совесть.
О, господин Хальворсен достиг прекрасного положения и пойдет, безусловно, еще дальше.
Неожиданно мне пришло в голову, что он представляет чистый экземпляр той разновидности,
