Я: Это в каком смысле?
Л.: Да ни в каком. Просто ты все что-то копишь, не размениваешься по пустякам. Все бережешь себя для одной-единственной?
Я: Эт-то еще что?
Лолла, осклабившись, смотрит на маму, которая уже встала.
М.: Давайте съедим по мороженому и сменим тему!
Я: Эй, мамча, ну ты-то зачем вмешиваешься? Или у меня уже совсем никакой личной жизни?
М.: Сынок, она тебя просто дразнит. Лоллочка, ты больше ничего не хочешь?
Л.: Нет, спасибо, я сыта…
Я: Сыта болтовней по горло. Где моя газета? «DV»[10] где? Надо посмотреть объявления насчет квартир.
Л.: Ты хочешь переехать из дому?
Я: Ты что, не купила мне «DV», мама?
М.: Я думала, ты из нее уже вырос. Тридцать три года парню…
Я представляю себе солидную, комфортабельную комнату, где никто не стучится в дверь, потому что на это есть звонок. И я там только с одним человеком — с самим собой; компьютер и телевизор, штук шестнадцать кассет как шестнадцать мгновений весны, полный Вуди Аллен — и никаких лесбиянок. Что-то в них есть, в этих бойких болтливых бабенциях, по-мужски остроумных, таких сучках, у которых язык хорошо подвешен. Мне они совершенно не катят. Прямо не знаешь, как им ответить, хоть стой, хоть падай. Всегда обламываешься. Особенно если у них вдобавок такая грудь. Прямо надувательство какое-то. То есть я вот к чему клоню: по части форм женщины давно обскакали нашего брата, это их область. А нам зато мозг. Но они и его умудрились прихватизировать. А что же тогда нам? Бабы забрали все: и внешность, и ум. А нам осталось молча лежать с этим безмозглым в руке, пытаясь выжать из него последние капли серого вещества…
А мама из другого поколения. Тогда операции на головном мозге еще не были таким обычным явлением. И мама всегда рядом. Мама всегда держит мою сторону.
— Что ты, Лоллочка! Хлинчик никуда не уедет, будет жить здесь сколько душе угодно.
После мороженого — косячок. Лолла скручивает две козьих ножки, одна перепадает мне. (Все-таки полезно иногда на нее обидеться.) Мы перебираемся в гостиную. Под курево «новости» идут лучше. А так вообще исландский телевизор — один сплошной отстой. Рыба да море, море да рыба… И какому теленку взбрело на ум, что это круто: все время жрать какую-то холодную фигню, да еще со дна морского? Сугробы под траву — кайф, прямо как мороженое. Эскимо над северным побережьем. Ванильное на Западных фьордах. Нуга над Северным фьордом. Они обе подобрели и опять заговорили про трусы. Ну уж нет…
Мамча: Но ведь ты говорил, что тебе нужны трусы? У него вечно нет трусов, прямо не знаю, куда он их девает, кажется, я только и делаю, что покупаю ему трусы. Хи-хи.
Лолыч: Значит, он их забывает у девушек после того, как… Знаешь, как все холостяки, которые не хотят ничем себя обременять. Они нарочно оставляют у дамы свои трусы, все такие, хи-хи, зассанные и вонючие… И тогда меньше риск, что даме захочется еще.
Я-ич: Ну а некоторым, наоборот, нравится Гютльфосс, а еще Гейзер. Хи-хи. Ты, Лолла, разве не знаешь?
Лолыч: Гейзер?
Я-ич: Ну да. ты же знаешь, он перестал извергаться, теперь только воняет.
Мамыч: Ну Хлин!
Я-ич: Мама, я же говорил: они все исчезают
Лолыч: А-а, Берглинд! Ну ты даешь!
Мамыч: Хи-хи. Где же это?
Я-ич: В стирке.
Теперь они в ударе, прицепились к моим трусам и желают, чтобы я непременно их померил. Наверно, я стал таким кособоким, что одежда на мне больше не сидит. Я быстро возвращаюсь в гостиную в одних «Бонусных» трусах на голое тело. Встаю в различные позы. А они пищат и верещат, как на шоу Чиппендейлз. В отличие от мужчин, у женщин другой взгляд на стриптиз. Они, то есть женщины, несутся на всех парах. В то время как мужчины уходят в себя, движутся на пониженных оборотах, делаются серьезнее и глотают комок в горле. Шевелят кадыком. Лолла просит меня подойти поближе, дергает за резинку трусов, отпускает и говорит, что они в самый раз, добавляя: «Когда он вот такой, как сейчас». Они корчатся от смеха у себя на диване. Одноглазый безмозглыш как раз на уровне ее глаз, и я чувствую, несмотря на присутствие мамы, что ему хочется вытянуться и встать с ней лицом к лицу. Я побыстрее убираюсь вон из гостиной.
Трёст звонит в 23.15. Мы уже в будущем; я выключаю компьютер и телевизор. Близится полночь, и я шагаю по Лёйгавег.[11] Холодная темная снеговерть, ни то ни се, как бы пучина, пучина времени. Настроение первобытное, совсем древность: так долго шагать, а уши белеют и деревенеют на пронизывающем ветру, того и гляди разобьются, фарфоровые уши. А когда я перешагиваю порог заведения, мы опять возвращаемся к самому началу: 0000. Нулевой год.
«Замок» в полночь. Не так чтобы особенно клевое место. Несмотря на название — в подвале. Назвали бы «Каземат», было бы суровее. Спускаешься по ступенькам в прошлое. Кружало, в котором ты окружен утопшими в кружке: мрачный вертеп, стены из бутафорского булыжника, а на стенах мечи и латы (тоже бутафорские?). Из динамиков — рок-музыка прошлого века, саунд такой изношенный, словно эти пластинки вырыли при археологических раскопках:
Помещение вытянутое. Стойка длиной с открытый бассейн в небольшом городишке. На глубоком конце цепляются за бортик те, кто никогда не просыхает. Вдоль стойки — низкие кресла из непонятного светопоглощающего материала. Люди исчезают в них, как в черных дырах. Единственный источник света здесь — бутылки на стеклянных полках бара (желтоватое свечение цвета виски, словно робкий рассвет за горами на Камчатке), и еще пары три сережек со стороны кресел. И порой то тут, то там блеснет зуб при улыбке.
— Что-то мне это не катит…
— Да ладно тебе, Хлин! Что ты все стремаешься?!
Трёс и Map, видимо, имеют на это нюх. Наверно, мне это не катит, потому что поблизости может оказаться отец. Мама иногда говорит: «Отправиться на галеру». Не знаю отчего. Раньше это, наверно, было совсем как рабство. Да так и есть — галера. Невольники на просоленных мокрых скамьях, прикованные к стойке, алчущие алконавты вновь и вновь отправляются в беспросветное плавание: через море пива, мимо залива виски, гребут по влажным гребням своих годов, и у каждого свое весло на стеклянной ножке. Попав сюда, недолго подхватить морскую болезнь: такая в толпе качка.
Мы приземляемся у стойки на три пустых стула: те, что сидели на них до нас, уже отрубились. Это почти то же самое, что сесть на электрический стул в день, когда отключили электричество. Трёст высокий,
