Weltpolitik [3]. К черту доктора Кулиджа!
Мысли его путались. Он знал, почему. Это было умопомрачение от голода. Слишком уж дал себя знать резкий северный воздух.
— Послушайте, — сказал он. — Не принесли бы вы мне хоть немножко этих самых бобов? Вообще-то я не люблю никого подгонять и хорошо понимаю, когда надо оставить человека в покое.
Окошечко приоткрылось, и появились две дышащие паром тарелки с бобами: одна большая, другая — маленькая.
— Пожалуйста, — сказала официантка.
Скриппс набросился на большую тарелку. Кроме бобов, там лежал маленький кусочек свинины. Птичка весело клевала бобы, каждый раз запрокидывая головку, чтобы проглотить.
— Это она благодарит бога за вкусную еду, — заметила пожилая официантка.
— Ага, бобы чудесные, — согласился Скриппс.
От съеденной пищи в голове у него стало понемногу проясняться. Что за чушь он тут плел об этом Генри Менкене? Или Менкен и впрямь его преследует? Ничего себе перспектива! У него ведь в кармане 450 долларов. А когда они кончатся, он всегда сумеет положить этому конец. Если на него будут уж слишком давить, он их порадует! Пусть только попробуют…
Наклевавшись, птичка уснула. Она спала, стоя на одной ножке, а другую поджала, спрятала в перьях.
— Когда ножка у нее притомится, она станет на другую, а этой даст отдохнуть, — пояснила официантка. — У нас дома была старая скопа, так она тоже так спала.
— А где был ваш дом? — спросил Скриппс.
— В Англии. В Озерном крае. — Официантка грустно усмехнулась. — Родина Уордсворта, помните?..
Ох уж эти англичане! Разбрелись по всему земному шару. Не сидится им, видишь ли, на своем островке. Удивительный нордический люд, одержимый мечтой об империи.
— Я ведь не всегда была официанткой, — обратила на себя его внимание собеседница.
— Уверен, что нет.
— Ну да? — не поверила она. — Это довольно странная история. Но, может, вам неинтересно?
— Что вы, напротив, — ответил Скриппс. — Вы не будете возражать, если я когда-нибудь использую ее для рассказа?
— Ради бога, если только вы найдете ее интересной, — улыбнулась официантка. — Только вы, конечно, не назовете моего имени?
— Разумеется, если вы не хотите, — сказал Скриппс. — Кстати, можно заказать еще тарелку бобов?
— Распробовали? — улыбнулась официантка. Лицо у нее было серое и испещренное морщинами. Было в нем что-то от той актрисы, что умерла в Питтсбурге. Как же ее звали? Кажется, Ленора Ульрик. Она играла в «Питере Пэне». Ну да. Говорили еще, будто она всегда закрывала лицо вуалью, вспомнил Скриппс. Славная была женщина. Вот только Ленора Ульрик ли? Может, и нет. А впрочем, все равно…
— Вы в самом деле еще хотите бобов? — спросила официантка.
— Да, — просто ответил Скриппс.
— Еще одну большую! — крикнула она в окошечко. — Птице больше не нужно.
— Один момент, — послышался ответ.
— Ну так рассказывайте, прошу вас, — мягко сказал Скриппс.
— Это случилось в год Парижской выставки, — начала она. — Я была тогда еще совсем молодой, jeune fille[4], и приехала из Англии вместе с матерью. Мы хотели попасть на открытие. По дороге с Северного вокзала до гостиницы на Вандомской площади, где нас уже ожидал номер, мы заехали в парикмахерскую и купили там какую-то мелочь. Мать, помню, взяла запасной флакон нюхательной соли — так называют ее тут, в Америке… — она усмехнулась.
— Да, да, я слушаю. Нюхательная соль, — подтвердил Скриппс.
— Мы, как и положено, зарегистрировались в гостинице, и нам дали две смежные комнаты — именно так мы и заказывали. Маме немного нездоровилось после дороги, и мы поужинали в номере. Я была до крайности возбуждена тем, что завтра увижу знаменитую выставку. Но дорога утомила и меня — когда переплывали Ламанш, нас здорово качало, — и я крепко заснула. Проснувшись утром, я позвала матушку. Она не отозвалась, и я пошла ее будить. Но вместо матери я увидела в ее постели какого-то французского генерала.
— Mon Dieu![5] — воскликнул Скриппс.
— Я страшно перепугалась, — продолжала официантка. — Потом позвонила, чтобы вызвали управляющего. Пришел портье, и я попросила объяснить, где моя мать. «Что вы, мадемуазель! — ответил портье. — Мы и знать не знаем. Вы приехали сюда с генералом таким-то…». Как, бишь, его? Никак не припомню фамилии…
— Пусть будет генерал Жоффр, — предложил Скриппс.
— Да, что-то вроде этого, — сказала официантка. — Я была сама не своя от страха. Вызвали полицию, я потребовала регистрационную книгу. «Увидите, — говорю, — что я записана вместе с матерью». Пришли полицейские, и портье принес книгу. «Вот смотрите, мадемуазель. Вы записаны тут с этим генералом, с ним и приехали вчера вечером в нашу гостиницу». Я была в отчаянии. Наконец, вспомнила, где находится парикмахерская. Послали за парикмахером. Ажан привел его в гостиницу. «Я вчера заходила к вам со своей матерью, — сказала я парикмахеру. — И мать купила у вас флакон нюхательной соли». «Я хорошо вас помню, мадемуазель, — отвечал парикмахер. — Но вы были не с матерью. Вы были с пожилым французским генералом. И он, кажется, купил щипчики для усов. Во всяком случае, покупка записана в моих книгах, можно уточнить». Я себя не помнила от горя. Тем временем полицейские привели извозчика, который доставил нас от вокзала в гостиницу. Он тоже клялся, что я была не с матерью… Ну как, не надоела вам моя история?
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Скриппс. — Если бы вы только знали, как трудно найти хороший сюжет!
— Ну, — сказала официантка, — да это почти и все. С тех пор я больше никогда не видела мамы. Обратилась в посольство, но и там ничем не могли помочь. Правда, в конце концов они установили, что Ламанш я переплыла вместе с нею, но большего добиться не удалось. — На глазах немолодой официантки выступили слезы. — Так я больше и не видела своей мамочки. Никогда. Ни разу.
— Ну, а что генерал?
— В конечном итоге он одолжил мне сто франков — деньги небольшие, даже по тому времени. Я поехала в Америку и стала официанткой. Вот и вся история.
— Да нет, наверно, не вся, — усомнился Скриппс. — Голову даю наотрез, что не вся.
— Знаете, иногда и мне так кажется, — согласилась официантка. — Я чувствую, что это далеко не все. Должно же быть какое-то пояснение наконец. Сама не знаю, почему эта история сегодня с самого утра не идет у меня из головы.
— Хорошо, что вы сбросили с души этот груз, — сказал Скриппс.
— Да, — усмехнулась официантка, и морщинки на ее лице разгладились. — Даже как-то легче стало.
— Скажите, — спросил ее Скриппс, — не найдется ли в вашем городе для нас с пичугой какой-нибудь работы?
— Честной? — спросила официантка. — Я знаю только о такой.
— Да, честной, — подтвердил Скриппс.
— Я слышала, требуются рабочие на новую помповую фабрику, — сказала официантка.
В самом деле, почему бы ему не попробовать делать что-нибудь руками? Работал же ими Роден. Вон и Сезанн был мясником. А Ренуар — плотником. Пикассо в детстве работал на табачной фабрике. Гилберт Стюарт — тот самый, что нарисовал знаменитые портреты Вашингтона, репродукции которых висят теперь в каждом классе любой американской школы, — Гилберт Стюарт был когда-то кузнецом. А еще Эмерсон… — подручный у маляра. Джеймс Рассел Лоуэлл, как слышал Скриппс, в молодости служил телеграфистом. Как тот парень на станции. И кто знает, может, и он, этот местный телеграфист, уже пишет свой
