губной гармошки.
На пороге стоял Гриша Винниченко.
Меня узнал сразу.
Я кинулся обниматься, но он отступил.
— Ты чего тут, Нишка? Мне писали, ты в Чернигове на теплом месте.
— Был. А теперь тут. Ты против?
— А что мне против. Земля общая, советская. Я удивляюсь, что ты у нас в хате кидаешься обниматься со мной. С отцом пьянствовал, вижу. Сулея ополовиненная.
Гриша решил, что я просто в гости зашел. Про плачевное состояние отца не догадался.
Я рассказал. Про ухаживание, про то, что батько его одной ногой побывал в земле на два метра. Неизвестно, очухается или дальше в землю заглубится.
Гриша слушал меня и смотрел на печь, где надсадно храпел Дмитро Иванович. Подошел к нему, постоял. Потрогал рукой голову.
— Горячая.
Я обиделся.
— Я ему температуру не мерил. Я его с того света тащил. Руки занятые были. Сам меряй, если такой умный.
Гриша задумался.
Через силу протолкнул слова в мою сторону:
— Нишка, ты мне честно скажи, зачем пристал к батьке?
— Ничего я не пристал. Вещи у меня украли на подъезде к Остру. Куда мне идти? К тебе пошел. Не к батьке твоему. А ты в армии. Сказали, вот-вот прибудешь. Ждал. И дождался.
Гриша облегченно вздохнул.
Но сказал со злостью:
— А я подумал, ты с отца шкуру явился сдирать. Так я тебе хотел посоветовать с половины Остра содрать, чтоб больнее получилося. Чтоб тебе большее облегчение сделалося.
Я промолчал.
Сели за стол. Кое-что осталось из еды. Выпили. Я немножко. И Гриша немножко и сразу еще целый стакан.
Пошел разговор.
Гриша хотел записаться добровольцем, как только освободили Остёр. Смыть кровью позор за отца- полицая. Но по возрасту его взять не могли.
Мотря рада была сына со двора вытолкать хоть куда, только б с глаз начальства долой. Пусть бы он был далеко, если батьку пустят в расход или в лучшем случае в тюрьму. Тогда думали, что всех полицаев и других прихвостней постреляют без рассуждений. Но как-то обошлось. А Гриша нужное время пересидел на хуторе, а в свое время призвался. И после войны служил. Между прочим, на самом Дальнем Востоке. И там якобы видел отдельных японских женщин. И отзывался о них хорошо. Аккуратные и приветливые. Говорят тихо и ласково, а не как наши некоторые.
Я слушал внимательно. Но думал о своем.
При Грише Дмитра Ивановича не потрясешь. Не выгонишь из него правду. Замолчит под защитой Гриши, даже если что-то и знает про моего отца и маму. Я рассудил трезво: если б у него в голове хранилось что-то, что можно всем рассказать, давно б понес по Остру каждому встречному и поперечному. А раз не понес, значит, тайна. Может, у отца ценности какие были. Тогда много рассказывали, что после того, как погнали немцев, на дорогах золото валялось. Фашисты бежали и бросали свое добро.
И так подобная мысль мне понравилась, что я в ней утвердился. И сказал про нее Грише.
— Мой отец у твоего батьки гостевал после войны. Из лагеря вернулся. В 49-м. Где прохлаждался после победы — неизвестно. Так, видно, ему хотелось на родную землю попасть, что аж застревал по дороге в каждой ямке. Не знаю, почему к вам двинулся. Сведения призрачные. Но надежные.
— Ну, и что? А ты подумай головой своей дурной, Нишка, пришел бы твой батька прямо с лагеря в нашу хату полным ходом? Он бы в свою зашел. Ну, выгнали б его оттуда, не выгнали, а люди б видели. Потом бы к кому-то из ваших пристал для отдыха. И ваши б его видели в глаза. А сюда — в последнюю очередь. Причем в самую последнюю. Его б сюда совесть не пустила. Ему б еще на улице доложили, что его друг и соратник Дмитро Винниченко, которого он раньше горячо приветствовал, стрелял евреев над Десной. Нет. Тут его ноги не стояло.
— Так никто его не видел, чтоб он по хатам стучался. Музыченко его в больницу сдал. Вроде Янкель забрал его оттуда. Вроде не забрал. Маму с ним вроде видели. Вроде не видели. Но сюда он точно заходил. Он Дмитра Ивановича вспоминал за минуту до своей смерти. Правда, он находился не в себе. Но вспоминал.
Я подумал и решил, что буду размышлять дальше сию же минуту. И додумался, пока Гриша выпивал и закусывал.
Про ценности, которые находились у отца.
Причем по моим размышлениям невольно получилось буквально из ничего, что я сам лично знаю, что ценности таки были. И чуть ли не сам отец мне открылся в свою смертную минуту.
И только тут у меня в голове стало на место. Ясно и понятно. Раз незаконное богатство, то к кому ж идти, как не к Дмитру. Он замаранный, значит, смолчит и поможет для отмазки. И друг. И обязанный по гроб после всех своих провинностей.
Все сошлось в один узел. В Чернигове у отца при себе ничего особенно не находилось. Значит, оставил у Винниченки на сохранение.
Я невольно обвел хату новым взглядом. Каморка и есть коморка. Но несколько сундуков по углам. Чем-то ж они набиты до верха, крышки не закрываются плотно. Погреб. Потом — сарай. Земля за домом. Садик.
Где искать? Когда? Мне некогда было, Гришину одежку сверху где-то хапнул — и ладно. Теперь у Гриши на виду не разойдешься в полную силу. Поздно я спохватился. Поздно.
Грише ничего не разъяснил. Просто перевел на другое.
Назавтра Дмитро Иванович открыл глаза во всю ширь и узнал своего сына.
Гриша как будто забыл про наш разговор. А может, и забыл, так как выпил в отличие от меня многовато. Я и не возвращался к объявленной теме. Тем более что мне доложила Вера Кузьмовна: в магазине видели Янкеля.
Я сообщил Грише, что перехожу на жительство к Цегельнику.
Янкеля застал за отдыхом. Он сидел возле стола и читал газету.
Я зашел с широкой улыбкой на лице, чтоб сразу не испугать человека.
Янкель ни «здравствуй», ничего, спрашивает утвердительно:
— Ну что, Нисл, дорогой мой побратим. Весь Остёр с ног на голову поставил? Всех переполошил?
Я отшутился, что веду себя спокойно, как обычно у меня принято. Янкель знает по своему опыту. Мостов не взрываю. В засадах с гранатами не сижу.
Янкель нахмурил лицо. Но в следующую секунду обнял меня, как родного и близкого.
— Нишка, запахло жареным, и ты тут как тут. Нюх у тебя звериный. Я всегда говорил: Нишка ночью сон потерял, значит, ждите немцев. И ни разу ты не подводил. Чувствовал их, гадов, за десять километров.
Мне нечего было возразить. Военное прошлое нахлынуло на глаза, на уши, в середину живота. Захватило все. И шею мою захватило, не продыхнуть.
Я присел на табуретку, сложил руки на коленях, опустил голову. Хотел что-то сказать, но Янкель меня опередил громким ударом кулака по развернутой газете.
— От, читаю газету. «Правду». Центральная газета, в самой Москве ее пишут. Сто раз пишут черновики, чтоб ошибки не получилось. И в газете написано в первой странице по белому: космополиты раз, космополиты два, космополиты три. А на закуску фельетон, как один космополит продал свою совесть за три копейки врагам. А зачем продал? А ни зачем. Сказано ж — за три копейки. Такой у космополитов интерес.
