Гриша. Она покивала и предложила мне отдохнуть.
Я заснул.
Проснулся в темноте, в тишине и покое. Забыл, что вокруг опасность.
За прошедший период муж Галины Петровны не вернулся, и она сильно волновалась. Я ее успокаивал примерами из жизни, когда человека не ждали, а он появлялся буквально с-под земли.
Она заметила:
— 3-под земли нэ вэртаються, — и выразила просьбу, чтобы я побыл с ней, пока не вернется муж. Хозяин, как она его называла с любовью.
Галина Петровна быстро меня раскусила. В том смысле, что я не гуляю. Я заверил ее, что вообще-то иду к родственникам в Брянск, но заблудился.
— Отак голый и йдэш? Бэз торбы, бэз ничого? Хиба так до родычив идуть? Родычи ж, воны нэ чужи люды, им и гостынця трэба. И ще щось. Ты, мабуть, брэшеш, хлопець.
Я объяснил, что сейчас война и никаких гостинцев быть не может. А что голый, так наш дом сгорел, а родители в отъезде, и я остался один, и мне деваться некуда.
Галина Петровна больше меня не расспрашивала.
Только завела разговор:
— Шо ж я пытаю… У людэй горэ, а я пытаю. Видный ты, бидный. Хоч хто, а бидный. Я ничого нэ розумию. Шо воно такэ зараз… Ну, нимци… Хай нимци. Ось хозяин вэрнэться — розкаже. А ты сам нимцив бачив?
— Бачив.
— И шо воны? Хороши, чи як?
— Хороши. Дуже хороши, — я опасался настроить Галину Петровну на негативный лад.
— Ото ж. И чого воны припэрлись, як хороши?
— Нэ знаю.
— Дак ото ж. И я кажу. Нимци — а прыперлысь. Ну шо ж. Прийшли и прыйшли. А у нас хозяйство, дак шо?
Я молчал.
Галина Петровна крутилась по хозяйству, я ей помогал, по-прежнему воображая себя Гришей Винниченкой. С языком трудностей не возникало и не могло возникнуть, поскольку у нас в доме говорили или на идише, или по-украински, или на смеси русского с украинским. Особое дело. Суржик. Не каждый сможет. Единственное что — я следил за отсутствием еврейских слов в своей речи. Но иногда контроль ослабевал, особенно когда я оставался наедине со свиньями и курами.
Конечно, я кое-как оделся. Даже шикарно. Пускай и не по размеру. А когда сильно вымылся, Галина Петровна охарактеризовала меня как картинку.
— Ну шо: пионэрусем на свете прымер. Водычка всэ знимэ. Полэгшало на сэрци?
И в самом деле, на сердце у меня образовалась легкость и радость.
Так прошла неделя.
Возвратился хозяин. И не один. С Винниченкой. Дмитром Ивановичем.
Я кормил свиней и кур. Увидел их через раскрытую дверь сарая.
Хозяйка показывала рукой в моем направлении и что-то говорила. Хозяин с Винниченкой направились ко мне. Я спрятался за большую свинью и гладил ее по животу, чтобы она меня не выдала. Свинья молчала, даже не хрюкала, так как уже привыкла ко мне и по-своему полюбила.
Винниченко закричал:
— Выходь, хлопэць! Хай тоби грэць! Выходь, кажу, по-доброму!
Я стал перед ним во весь свой маленький рост.
Винниченко молчал. Смотрел на меня со злостью.
Я направил взгляд в его глаза и сказал:
— Батько, нэ бый мэнэ. Я заблукав.
Винниченко остолбенел и выбежал из сарая. Хозяин за ним.
Винниченко что-то сказал ему, засмеялся и помотал головой. Они ушли в хату.
Я обратил внимание, что оба выпившие. Походка нетвердая и запах.
Через несколько минут, когда я уже совсем собрался убегать в лес, во дворе закричала Галина Петровна:
— Хлопэць, йды-но исты!
Я пошел.
Винниченко и хозяин сидели за столом. Мирно беседовали. На меня не обратили внимания. Без тостов наливали самогон и пили. Я сел и аккуратно потянулся за вареной картошкой — посередине стола в чугунке. Были также сало, малосольные огурцы. Сметана в крынке. Тарелку с налитым жирным борщом я отодвинул. Там выглядывал из красной глубины шмат мяса. Но мне показалось, что я достоин только пустой картошки. И лучше это показать всем. То есть — что я прочно понимаю свое место.
Галина Петровна хлопотала у печки: разбивала яйца и шваркала их на громадную сковородку. Одно за одним. Одно за одним. Лук она уже порезала, и теперь он ей разъедал глаза. Слезы катились у нее по щекам. Потому что надо сначала в растопленное сало бросить лук, а уже потом бить яйца на здоровье. Но Галина Петровна нарушила порядок.
Хозяин сказал:
— Трэба курку ризать. Галына, курку зварыш? Чияк?
— Зварю. На вэчэрю.
Ели все молча.
Я жевал картошку без аппетита. Галина Петровна подвинула ко мне борщ, положила сметану, сунула в руку ложку.
Сказала:
— Иж, хлопчик.
Я сидел с ложкой в руке. Сухая картошка перекрыла мне горло. А то бы я ой как ел. Наконец Винниченко произнес:
— Ну, ты артист. Алейников. Насмотрэвся кинов. Светлый путь. Кроме мого Грышки никого нэ прыдумав?
— Нэ прыдумав, — выдавил я из самого живота.
— Не-е-е-е. Був ты брехуном, брехуном и залышився.
Дальше Дмитро Иванович уже обращался к хозяину хаты:
— Дывысь, Мусий Захаровыч. Оцэ народный артыст Радянського Союзу. Його увэсь Отер знае. Друг мого Грышки. Шо одын дурэнь, шо цэй. Путешественник Папанинэць. Хай йому грэць. Звуть його не Грышка, а Васька. И фамилия його Зайченко. И зараз вин поисть и побижить додому, дэ його маты чекае.
Я крепко зажал в руке ложку. Алюминиевые тонкие края вдавились в ладонь.
— Сёрбай, кажу, поганэць. И бижи, шоб духу твойого отут не залышылося! — Винниченко зыркнул на меня как бы поверх своих слов.
Я ел бесконечно, до давиловки внутри кишек. Винниченко и Мусий Захарович говорили про свое. Про закупку продуктов, про немецкие хорошие гроши, про комендатуру и аусвайсы. Я большинства в разговоре не разбирал, так как они уже напились, и я тоже оказался как хмельной от тяжелой сытости.
Винтовка Винниченки лежала на лаве в нескольких шагах от стола. В какую-то минуту он схватил ее, положил себе на колени и даже приткнул для крепости полой пиджака.
Потом заметил меня, только как будто на новый, злющий лад:
— Шо ж ты жэрэш и жэрэш! Утроба твоя поганая! Гать звидсы! Ану! — и погрозил винтовкой, которая не сразу выпуталась из-под прикрытия.
Я выбежал из хаты.
За мной кинулась Галина Петровна.
