Наталка по-дружески приобняла его за широкие плечи.
Я машинально ответил при пожатии:
— Зайденбанд Нисл. В гостях у Наталки.
Вижу, Янкель стал как земля.
Наталка быстренько взяла Охрима под ручку — и за стол. Закуска со вчерашнего, выпивка. А меня из горницы вытолкала:
— Иди до Рахили посиди. Поговори. Она скучает.
Шепотом. Даже и не шепотом, а шипением. Как огонь, когда водой заливаешь.
Я и сам понял свою глупость. Но мы ж с Янкелем заранее не обсудили. Тем более обидно, что в голове у меня всегда жило мое второе родное имя — Василь Зайченко. А тут не щелкнуло. Короткое замыкание.
Мама сидела на топчане. Я рядом на табуретке.
Мы смотрели друг на друга. Молчали. Я имел намерение погладить маму по голове или по рукам, но не смог. Она протянулась ко мне растопыренными пальцами. И я сумел только схватить ее пальцы себе в кулаки и держать.
Они с отцом ушли от меня спасать колхозную скотину красивыми, сильными, молодыми. Как все люди до войны. А пришли неполные. Пришли куски. И вот ко мне тянулся страшный кусок моей мамы и хотел заграбастать к себе в неминучую смерть.
Очень скоро зашел Янкель.
Качает головой:
— Ну, Нишка, чуть не провалились мы с тобой.
Я кивнул. Появился повод отпустить мамины пальцы.
— Янкель, я сделал неправильно. Но с другой стороны, мало ли как кого зовут. Всех запоминать, что ли?
— Я сказал, ты мой знакомый. Не вдавался в тонкости. Охрим интересное рассказал. Пойдем. А ты, Рахиль, отдохни.
Мама послушно легла. Но пальцы не распрямила.
Я еще раз от двери оглянулся. Мама лежала скрюченная. И спина, и ноги, и руки с пальцами.
В комнату забежал Цветок и уселся рядом с топчаном.
— Сторожи! — приказал я.
Цветок замер на посту.
Янкель передал разговор со Щербаком.
Тот сказал, что мужики в лесу за Антоновичами постоянно наблюдают дым. Как будто там кто-то живет. Несколько раз натыкались на штабеля поваленных деревьев. Кто-то заготавливает дрова. Ворует. Хорошо, не удивительно. Но не вывозит. Так как про Янкеля знали, что он мотается по селам и хуторам из- за рода деятельности, Охрим поинтересовался, не замечал ли он чего-нибудь подозрительного в тех или иных местах.
Ходили слухи, что в необъятных лесах до сих пор скрываются дезертиры Советской армии и полицаи. А может, и агенты империалистов. Тито-Ранкович же ж не даром. И другие.
Охрим являлся бывшим офицером на инвалидности, входил в органы как свой человек. Так что Янкель заверил, что если что-нибудь увидит или учует, доложит прямо.
Рассказал мне все это Янкель и говорит:
— Перестарались мы. Я почти полгода лес валил, ты валишь. А вывозили слабо. Недоучли. Учили нас фашисты, учили, а недоучили.
Янкель сокрушенно оперся на локти. Наклонил голову над белой вышитой маками скатертью. Налил стопку, выпил не глядя.
Вступила Наталка:
— Янкель, а что случилося? Надо временно лагерь закрыть. Нисла оттуда убрать. Пусть приходят, смотрят. Ну, землянка. Ну, колодец. Если на то пошло, любой человек может в лесу отдыхать. Хоть лес и государственный, а преступление ж не уголовное. А еще лучше — выступи с инициативой, чтоб пионеры и комсомольцы там устроили свой лагерь. Летом оздоравливалися. Переведи на мирные рельсы проблему. Мол, хватит жить войной, пора растить здоровых детей и будущее, как раньше. Очень просто: ехал в Антоновичи. Заметил дым. Нашел, откуда дым идет. Там человек, охотник. Тебе неизвестный. Спасается от временных трудностей. Действительно жил там. А ты не милиционер, чтоб допытывать и документы смотреть. Тем более человек явно сельский. Без паспорта ж. Пускай Сидоренко Иван Петрович. Сам так тебе и назвался. Сведи на нет. Ты ж знаешь, лучше всего сводить на нет. Пускай ищут Сидоренку Ивана Петровича. Охотника с колхоза. А ты еще руками комсомольцев и других школьников построишь свой лагерь. Когда время подойдет — уйдешь туда с кем надо.
Наталка смотрела на Янкеля довольная. Ее придумка казалась ей без укоризны.
Янкель возразил:
— Тогда место будет известно. А надо ж, чтоб место было тайное. Пока место нашли б, пока приступили, мы б мобилизовались. Выиграли время.
Наталка не умолкала:
— Твой выигрыш дурной. Временем тут не поможешь. Только оттянешь. А конец один. Я же ж тебе говорю и говорю. Ай, ну тебя!
Видно, разговор заводился не в первый раз.
Янкель стукнул по столу, как обычно:
— Тихо! Нишка, уезжаем. Моментально.
Я позвал Цветка. Он не забежал на мой зов. Я заглянул в комнату. Мама так и лежала скрюченная. Не дышала.
Я испугался, что последнее ее видение было собачья морда. Она ж не знала про Цветка, что он не немецкая овчарка. Просто похож. Он же ж маленький, хоть и больше других собак А у немцев овчарки огромные. Я помню. И она помнила. Но, может, в последнюю свою минутку забыла.
На похороны я не остался, Янкель посоветовал не крутиться у села на виду.
Янкель повез меня в землянку. Он был как в тумане.
Повторял:
— Что ж они умирают, что ж они умирают сами. Гадство.
Ехали долго по большому снегу.
Янкель правил так, что сани дергались. Расстройство всегда передается всему вокруг.
Чтоб отвлечь Янкеля, я сказал:
— Мне мама всю ночь про них с отцом рассказывала. А я ж ничего не знал. Мне никогда не рассказывали. Моисей Зайденбанд — революционный герой. И мама тоже. Ты про них знал?
Янкель не повернулся на мой голос. Спиной показал положительный ответ.
Я продолжал:
— Да. Большие дела они делали. Революция. Из темной раввинской семьи, а отринул темноту. Ему ж нелегко пришлось. Правда, Янкель?
Янкель кивнул спиной.
— А откуда ты знаешь?
Янкель сказал не в мою сторону:
— Весь Остёр знал. Все евреи. Соломон Вульф разнес. А Моисей отнекивался. Он тайну делал. А какая тайна, если кругом евреи с места на место бегали. Кругом родственники. Болтали, обсуждали. Подумаешь, нашли скрытку — Остёр.
Замолчал. И я замолчал. Собирался спросить, зачем меня отец Нислом назвал, как раввина. Я ж ему глаза колол своим именем каждую секунду. Все ж таки неприятное воспоминание, а надо жить вперед.
Янкель повернулся ко мне всем туловищем и даже ногами:
