свидетельства краткости молодости.
Сижу у бабки в Бригинцах. Она готовит мне торбочку. Шепочет себе под нос необходимые слова. В дверь стукают. Она открывает. Начинается разговор.
Слышу — женский голос. Даже Наталкин голос. Но шепотом. Подхожу ближе. И слышу, что она у бабки просит для выкидыша что-то подходящее. Бабка ей говорит: обожди. Сейчас с одним прикончу, с тобой начну.
И кричит мне:
— Хлопец, забирай торбу, уходи.
Я за торбу — и к двери. И правда, Наталка.
Я ей:
— Здравствуй, Наталка. Болеешь?
— Болею. А ты что тут?
Я подмигнул по направлению двора:
— Я тебя подожду.
Наталка кивнула. Но в землю кивнула, не в лицо мне.
Я ждал.
И вот она вышла. Бледная и даже зеленая.
И сразу заявляет:
— Я беременная. Тошнит мне. Ты рядом со мной близко не стой, а то я за себя не отвечаю.
Я отодвинулся немного, но за руку ее взял и веду по дорожке. Земля видна. Не скользко, а мало ли что.
Спрашиваю:
— Ты у Субботина была?
— Была.
— Когда была?
— Как ты приходил, так назавтра и была.
— И что?
— И то, — и на живот себе показывает.
— Не может такого быть. Это Янкеля.
— Мне лучше знать. Субботина.
До Рыкова от Бригинцов шагом минут сорок. Идем и молчим. Наталка руку не отнимает. Рука холодная. Как в лесу, когда заблудились.
Пришли в Рыков. Она рассказала.
Явилась к Субботину. Ждала во дворе до ночи. Он ее углядел и с улыбкой пригласил зайти.
Наталка ему говорит:
— Валерий Иванович, я по поручению Янкеля. Он с вами совершенно согласен и будет стараться делать, как вы говорили. Он с евреями ведет широкие беседы насчет того, что надо уходить в лес и там готовиться. И многие за него цепляются, как за последнюю надежду. Только Янкель просит большое время для спокойной деятельности. А то не будет толку.
Субботин слушает. Причем в темноте. У него в квартире ни одной лампочки. Он свечку зажег на столе.
Наталка поинтересовалась, почему нет света. На улице ж фонари кое-где горели, и в окнах тоже. Субботин ответил неохотно, что ему в глаза больно — на свет смотреть. Что он, если б не при форме, то и в зеленых очках ходил бы. Как слепые. Наталка посочувствовала ему. Он сочувствия не принял. Напротив, разозлился.
— Значит, ты связная? Ты ко мне, как к фашисту в логово, зашла, ты же так считаешь? Говори честно. Мне надо знать.
Наталка ответила, что никакая она не связная. Раньше была. В войну. И к фашистам ходила. И с полицаями говорила. А к Субботину по-другому пришла. Просто как к советскому человеку приходит советский человек.
Субботин напрямик спросил, верит ли Наталка точно, что Янкель намерен честно сотрудничать.
Наталка заверила:
— Точно.
Субботин голову в потолок закинул, сидит на табуретке, ноги вытянул, прислонился спиной к стенке. Потом спросил, как себя ведет Гриша Винниченко.
Наталка ответила, что Гриша себя никак не ведет.
Субботин глаза закрыл и говорит в таком виде:
— Я тебе не верю. Янкель меня дурит. Ну и пускай. Теперь недолго осталось. Хочешь, я тебе тайну военную открою?
Наталка не захотела.
Субботин махнул рукой и говорит:
— Не хочешь, как хочешь. Уходи. Передай Цегельнику, что я ему дарю в подарок время до того часа, как сам захочу. Пускай он бегает. Когда захочу — я его прихлопну.
Наталка спросила:
— А потом?
— А потом ничего. Ничего, понимаешь? Не понимаешь, и понять не можешь. Потому что ты хоть бывшая связная, а безмозглая баба. Что ты связываешь? Что связываешь? Не то связываешь. А я то, что надо, хочу связать. Иди.
Наталка поднялась, чтобы уйти, но Субботин ей говорит:
— Мне спать не хочется. Ты посиди пока. Я один и один. Тебе Янкель про меня рассказывал? Он про меня забыл, наверное. А в войну мы с ним много чего наделали. Ни себя, ни других не жалели. Ты мою фамилию раньше слышала?
— Нет.
— Вот именно. Про что же тебе Янкель рассказы рассказывал, если про меня ни слова? Ты с ним когда связалась?
— В 43-м. Осенью.
— Вот меня и не было уже у Чубара. А то бы ты меня тогда знала. А теперь вот как узнала. Думаешь, я плохого хочу?
— Нет.
Наталка почуяла недоброе, но считала, что и не с такими справлялась и отпор им давала.
Но тут Субботин ее перевернул на выворотку. Начал рассказывать про себя. Первым делом притащил планшетку и заставил рукой водить по вырезанным буквам.
— Видишь, видишь, это братишка мой сделал. Я попрощаться забежал домой. На улицу Рубинштейна, между прочим. Мы там жили. В Ленинграде. Я планшетку в коридоре оставил, а братишка мой, девяти лет, вырезал ножичком буковки: ВС. И в комнату, где я с мамой сидел, принес. И сказал, что вырезал буквы, чтобы не потерялась моя планшеточка, чтобы не присвоил никто. Ему рюкзак мама надписывала, когда он в пионерский лагерь отбывал. У него в самый первый раз рюкзак парнишка один украл. Они же все одинаковые, рюкзачки, так парнишка украл и себе взял. Вместо старого и рваного. Братишка по надписанному химическим крандашом и отыскал. Вот мне ножичком и вырезал. Я его шуганул: нарушение устава. Хоть бы изнутри, а он снаружи, на видном месте. Он говорит через слезы: «Валера, ты меня вспомнишь, когда у тебя планшетку украдут. Вспомнишь!» Они от бомбежки погибли. Я в конце войны узнал. Я думаю, от голода все равно умерли бы. А от бомбы веселее. Хлоп — и нет. Весь город умер бы. Хоть так, хоть так. Без разговоров. Назначили город Ленина к смерти, и он бы умер. Именно из-за того, что Ленина. Ну, назвали бы как-то иначе. И все жили бы. И никто не виноват. Раз назначили сверху. И так у меня в голове эта мысль успокоительно находилась, что мне не было больно. И с евреями так же. Ну, назвали так. И что. И ничего. Понимаешь?
Наталка сделала вид. Ничего она не поняла. А только от жалости и злости молчала. Планшетку хотела
