потоками.
Стучал, стучал — никакого ответа. Только собачий скулеж из-за двери.
Дело клонилось к вечеру, я вышел на улицу, уселся на скамейку неподалеку, чтобы не терять обзор.
Дождь перестал. Я задремал.
Поспал немного. А уже темнота. Обсмотрел окна. В субботинских света нет. Поднялся. Постучал слабенько.
Собака загавкала. Голос приказал ей замолчать. Я узнал Субботина и постучал громче. Дверь открылась.
Не глядя на меня, Субботин пробурчал:
— Заходи, Васька. Выгружай свою утробу. Я как раз голодный.
Я удивился. Субботин объяснил, что рассмотрел меня всего, пока я дрыхал на скамейке. Вытащил у меня из-за пазухи одно яблоко.
— Эх, Вася-Василек. А ты и ногой не дрыгнул. Не то что мозгами не пошевелил. Я на тебя целый час через окно любуюсь.
В квартире темно. Только каганец горит тускло. Еле-еле.
Субботин позвал:
— Цуцик!
Из кухни выбежала собака. Большая, лохматая.
Субботин скомандовал:
— Сидеть.
Говорю:
— Вы, Валерий Иванович, скажите ей, что я свой. А то она подумает, что я что-то плохое вам хочу сделать и бросится.
— Нет, Вася. Ты не свой. Ты чужой. Пускай знает, в любую секунду может обстановка перемениться. — И опять к собаке, со всей строгостью: — Сидеть, Цуцик.
Собака села, как приказал хозяин. При плохом освещении я заметил, что у нее на морде белые пятна и ошейник белый. В виде половины ромашки.
Помимо воли позвал:
— Цветок.
Собака дернулась ко мне, но тут же остановилась.
Я громче позвал:
— Цветок!
Собака гавкнула и бросилась ко мне в ноги. Завиляла хвостом, завизжала, как человек от радости.
Я ее обнял за шею. Она меня лизала в лицо. Яблоки вываливались одно за другим, одно за другим. Весь пол в яблоках. И мы с моим дорогим другом Цветком по этим яблокам ногами ходим, как в райском саду.
Опомнился я от Субботина:
— Цуцик! К ноге!
Цветок кинулся к Субботину и замер у его ног.
Я говорю:
— Не ругайте его сильно, Валерий Иванович. Это моя собака. Цветок. Он меня узнал. Собака же ж. Удержаться не может.
— Знаю, что твоя собака. Она возле Пятницкой крутилась. Недели две крутилась, как ты ушел. Я подобрал. Мне собака нужна. Позарез необходима. Я, Вася, слепну. И так слепну, что удивительно. Временами ясно-ясно вижу, как при яркой лампе. А временами — не вижу. В больнице врачи смотрели. И в Киеве. По нашему ведомству. Хорошие врачи. Не профессора кислых щей. Настоящие. Два еврея, правда. Ничего понять не смогли. На нервной почве. Само пройдет. Я спрашиваю: «Когда пройдет?» Не знают. Боятся, а не знают.
Субботин поднял яблоко, вытер об рубашку. Уселся на кровать. Начал хрумкать.
— Ну, Вася, чего приперся? Конспирацию нарушаешь.
Я подложил еще яблок на кровать, чтоб Субботину лишнее по полу не шарить.
Говорю:
— Товарищ Субботин, я пришел, чтоб мы с вами написали бумажку. Я все опишу про Янкеля, про его намерения. Вы мне за это сделаете отпуск по всем швам. Чтоб я остался в стороне. Как меня и не было.
— Бумажку? Под диктовку? А без диктовки не получится у тебя, что ли?
— Под диктовку лучше. Чтоб сто раз не переписывать.
Субботин откусил большой кусок и, видно, он у него в горле застрял. Хочет сказать что-то, а не получается. И проглотить нельзя, и выплюнуть не выходит.
Наконец, справился. Прокашлялся до слез.
Говорит:
— Нишка, а чего ты лысый? Обрился? Напрасно. Тебя и так не узнал бы никто. Тебя по паспорту хоть узнают? Наверно, думают — украл хлопец чужой документ. А? Или я сослепу не различаю тебя? Знаешь, что я вижу, — белое пятно с дырками для взгляда. А прищурюсь — вроде лицо. Голое. Мне теперь все голыми кажутся. Как в бане. В пару. Потому что я только общий обрисунок улавливаю.
Я не отвечал. Тоже начал грызть яблоко. Попалось кислющее. Может, одно на весь грузовик. И мне попалось. Грызу и думаю, что делать. А делать нечего. Вся власть у Субботина.
— Сволочь ты, Вася. Или не сволочь. Ты жить хочешь. Тебе жить надо. Надо?
— Надо. У меня жена беременная.
— Вот. Правильно. Тебе еще и денег надо за бумажку? Надо денег?
— Не знаю. Просто вы меня отпустите. На свободу. Дальше я сам как-нибудь.
— А как, Вася, как, я тебя спрашиваю? Думаешь, у тебя получится как-нибудь? У меня не получилось. А у тебя, значит, получится.
Я молчал. И Субботин молчал. Цветок переводил глаза с Субботина на меня. С меня на Субботина. Ждал команды.
Я говорю:
— Конечно, это некрасиво, что я пришел насчет бумажки. Но это с какой точки смотреть. Я бы от себя никогда так не сделал. Но у меня жена. У меня дети будут. Я больше бегать не могу. Не имею права. А вы мне и немца спишете, и Янкеля. Вот вы слепнете на нервах, а я весь лысый сделался. Переживаю. А я молодой. У меня жизнь маячит.
Субботин молчал. И яблоко бросил. Смотрел впереди себя. А на стенке три тени — его, моя и собачиная.
— Ну, что, — говорит, — Василий. Садись и пиши. Я буду диктовать. Можно сказать, главное твое жизненное сочинение. На столе карандаш. Бумажку на этажерке возьми. Из тетрадки вырви. Да не весь листок. Половинки хватит.
Я сел. Приготовился. Субботин начал:
— Я, Нисл Зайденбанд, подпольная кличка Василий Зайченко, докладываю. Я есть последний гад и предатель.
Я вскинул голову, чтоб найти глаза Субботина и с осуждением посмотреть в них. Но он стоял ко мне спиной, закинув голову и устремив взгляд в черный потолок
— Написал? Подпишись. Число поставь. 28 сентября 1951 года. Город Чернигов.
Я отбросил карандаш.
— Валерий Иванович, вы что? Я серьезно. А вы шутите. Вы ж сами кашу заварили. Я к вам со всей душой. Расхлебывать, и так и дальше. А вы издеваетесь.
Субботин засмеялся. Не обернулся на мои справедливые слова. Так спиной и смеялся глазами вверх.
Я поднялся и говорю:
— Ну вот что. Застрелите меня на месте, а я такую бумагу не напишу.
