небольшой мандарин. Под столом притаились туфли на невысоком каблуке, одна лежала на боку, как спящая собака. На Азре были больничные тапочки; ноги у нее были длинные и тонкие, с узкими пятками и хрупкими щиколотками. Чтобы поцеловать Рору в щеку, она встала на цыпочки; уткнувшись подбородком ей в висок, он крепко обнял сестру за плечи. Я протянул ей левую руку для рукопожатия; получилось как-то неловко, но зато между нами сразу же установился контакт. Душа Азры находилась в ее бездонных бирюзовых глазах. Почему-то она показалась мне похожей на Ольгу Авербах.
Накануне бар-мицвы Лазаря они с Ольгой сидели на лавочке перед магазином Мандельбаума. Лазарь сосредоточенно и усердно лизал леденец, словно стремился, быстро его прикончив, доказать, что он уже взрослый. Спокойно сидеть он не мог, все время ерзал и болтал ногами, из него так и била жизненная энергия. Все, кто проходил мимо, с ними здоровались: господин Абрамович, господин Крупник, дочка Гольдера. Лазарь ей улыбнулся, она потупилась; Ольга подумала, что эти двое могли бы стать неплохой парочкой. Был чудесный ясный день, все вокруг наслаждались жизнью. Даже противный Израиль Шалистал и тот с ними поздоровался.
Азра прикоснулась к моей сломанной руке; у нее были приятно прохладные пальцы. Осторожно повернув руку, поднесла ее к глазам — я поморщился от боли, — а потом потрогала ребро ладони. Попросила меня пошевелить пальцами, но я не смог. Утреннее солнце мягко светило в окно, по склону горы Требевич полз туман. Из окна был виден Марин Двор, спускающийся вниз, к невидимой реке, и меня вдруг озарило: да я же смотрю на это все глазами человека, здесь родившегося и выросшего. Скитания блудного сына закончились; я навсегда вернулся к родным берегам. Азра обхватила мою кисть обеими руками; от ее ладоней исходило тепло. Я готов был стоять так целую вечность.
— Рука сломана, — сказала Азра.
— Я знаю, — ответил я. — Это случилось дня два назад.
Она послала меня сделать рентгеновские снимки в кабинете двумя этажами ниже. По дороге я заблудился; случайно попал в палату, где целая семья собралась у постели умирающего: бледный как смерть, он смотрел на горестные, неприлично розовые лица родственников. Я спустился и потом снова поднялся по лестнице, несколько раз пройдя мимо давешних курильщиков, не перестающих дымить. Наконец мне удалось разыскать рентгеновский кабинет; в нем единовластно царствовала худющая медсестра; из радиоприемника неслись заунывные звуки народных песен. Она погасила сигарету и достала стопку кассет с пленкой. Посмотрев на мою руку, радостно объявила: «Сломана». Судя по всему, предвкушала наши совместные труды на радиологическом фронте. Редкие волосы; мочки с большими дырками, но без сережек; она то и дело облизывала губы; разговаривала прокуренным, а потому странно участливым голосом. Я положил руку на кассету, и, пока так и сяк ее поворачивал, медсестра обрушила на меня град вопросов. Не выдержав такого артобстрела, я во всем признался: рассказал, как очутился в Америке, про свою писательскую карьеру, про наше путешествие с Ророй, братом доктора Азры Халилбашич, про мое возвращение в Сараево. Мэри я ни разу не упомянул. Закончив делать снимки, она сочла своим долгом дать мне полезный совет.
— Оставайтесь здесь, — велела она. — Здесь ваш дом. Найдете себе жену. В Америке вам жизни не будет. Ваше сердце — здесь. А там они ненавидят мусульман. Они никого, кроме себя, не любят.
Я не смог собраться с духом и признаться ей, что я не мусульманин, но поблагодарил за заботу и пообещал подумать над ее предложением.
— Снимки будут готовы через полчаса, — сказала она. — Их принесут в кабинет.
Как только прибыли снимки, Азра повесила их на специальный экран и показала мне место перелома: зигзагообразная трещина рассекала белизну кости; выглядело все это очень изысканно, но казалось, не имеет ко мне никакого отношения. «Однако это я, — думал я, — и это мои обесцвеченные хрупкие кости». Рора внимательно рассматривал снимки, ну вылитый врач, и кивал головой, словно увидел то, что ожидал увидеть. Скорее всего, он сказал Азре, как я сломал руку, поскольку она меня ни о чем не спрашивала. А мне так хотелось рассказать ей про героическую разборку с молдавским сутенером, похвастаться силой и уверенностью в своей правоте, бдительностью и удалью. От Азры пахло духами «Magie Noire», но даже они не могли заглушить неприятный запашок дезинфекции, невольно наводивший на мысли о море пролитой в этом кабинете крови. Пока Азра накладывала мне шину, а затем повязку из дурно пахнущего бинта, а я кривился от боли, Рора щелкал камерой; ему нравилось снимать меня в самые неподходящие моменты. Я не стал его останавливать — приятно было думать, что у нас с Аз- рой будет общая фотография, — так она становилась мне ближе. На шее у нее на золотой цепочке висел кулон в форме лилии, уютно примостившийся в ложбинке под горлом. Я представил себе, как она горделиво стоит в фиолетовой бархатной юбке с собранными в тугой пучок волосами.
— В следующий раз, когда решишь кого-нибудь проучить, — сказала она насмешливо, — действуй локтем или лбом. Ножка от стола или кусок арматуры тоже подойдут. Руки слишком хрупкие, и к тому же у тебя их всего две.
Она велела мне прийти, когда спадет отек — тогда можно будет наложить гипс.
После этого Рора с Азрой проводили меня до больничных ворот. Дома в Сараеве у меня больше не было — родители продали нашу квартиру перед отъездом в Америку, — и я заранее забронировал себе номер в гостинице «Сараево». Я сказал, что хочу побыть несколько дней один, просто погулять по городу, среди людей, поразмышлять о наших приключениях и мучениях, поддерживая себя болеутоляющими. Если бы я совершал паломничество, то сейчас как раз было бы подходящее время подумать о смысле жизни и о своем месте в мире. Они пожелали мне удачи. Мы с Ророй условились встретиться через пару дней за чашкой кофе. Азра уговаривала меня остановиться у них: неправильно это — вернувшись домой, поселиться в каком-то паршивом отеле. Я обещал подумать и залез в такси.
— Звони, если что-нибудь будет нужно, — сказала она.
— Да, конечно, — сказал я.
Беззубый таксист — лишь справа и слева, как штанги футбольных ворот, у него торчали два клыка — потребовал, чтобы я пристегнулся, но я и ухом не повел. Он меня в открытую презирал и оскорблял, не переставая нудеть (мол, ему неохота отвечать за какого-то придурка); я демонстративно пристегнулся, когда мы почти доехали до гостиницы. Я протянул портье свой американский паспорт, но заговорил с ним по-боснийски.
— Добро пожаловать домой, сэр, — сказал он. — Завтрак подают от семи до десяти.
На следующее утро, проснувшись, я немного полежал, уставившись в потолок; потом полистал газеты, попивая кофе, прочитал про мелкие преступления и выживших из ума знаменитостей; затем вышел на улицу. Я наслаждался прогулкой по Сараеву, мне казалось, что даже асфальт под ногами здесь какой-то особенный, мягче, чем в любом другом городе мира. Поднялся на гору Ековац, чтобы оттуда посмотреть на раскинувшиеся до самых отрогов туманного Игмана районы городской застройки. Объедался сладостями в торговых рядах Башчаршии. Напился от пуза холодной воды из фонтанчика напротив мечети Бегова- Джамия. Здоровался со знакомыми и просто прохожими. Никто меня не спрашивал, откуда я, никто не удивлялся моему непривычному акценту и заграничным повадкам. Я присел отдохнуть на скамейке на берегу реки Миляцки и наблюдал за обреченно крутящимися в водоворотах футбольными мячами. Встретил на улице Аиду; она сказала: «Сто лет тебя не видела! Где ты пропадал?» У меня навернулись слезы на глаза, и я ее обнял. Мы с ней встречались в выпускном классе; я не видел ее лет двадцать, не меньше.
Ближе к обеду я заставил себя позвонить Мэри и страшно обрадовался, что ее не застал. Когда же наконец дозвонился, она сообщила, что Джорджа положили в больницу; подозревают, что рак дал метастазы в мозг и в брюшную полость, так что прогноз неутешительный. Я естественно постарался ее утешить и заверил, что всегда буду рядом с ней в трудную минуту.
Но, еще не договорив, осознал, что по-настоящему я никогда не буду с ней, потому что всегда буду там, где мое сердце.
Мэри не боится тараканов, зато смертельно боится воробьев. Ей нравятся кровавые стейки, морковь и брокколи, а вот шоколад и мороженое — нет. Ее любимые книги — «Чувства и чувствительность» и «Убить пересмешника». Часто, слушая музыку, она отбивает пальцами такт на коленке, но горячо все отрицает, если я ей на это укажу. Наряды ее мало интересуют, зато обувь выбирает придирчиво, самую лучшую. На орхидеи и зеленый лук у нее аллергия. Ее возбуждают густые брови. В чай она кладет две ложки сахару, а в кофе — одну. Предпочитает вину бурбон. Не может запомнить название своего самого любимого фильма («Все, что позволяют небеса»). Спорт ее не интересует, за исключением фигурного катания и бокса —
