доказывая, что уничтожение вечных снегов ухудшит климат Средней Азии. Профессор Богоявленский, все еще скептически относившийся к окраске льда, поддержал Гусева; Батурин — его помощник — выступил против. Он говорил, что почти вся вода, идущая на орошение, впоследствии испаряется, и водяные пары возвращаются назад в горы. В Академии развернулась жаркая дискуссия о том, что было бы, если бы в Средней Азии совсем не было ледников. Пришел даже запрос из Москвы, и Рудаков сам написал лаконичное письмо:
“Мы взяли для опыта один процент ледников. Они растают лет за сорок, не раньше. Опыт покажет…”
А сколько хлопот было с санитарной инспекцией, утверждавшей, что черная краска отравит питьевую воду. Тот же Батурин специально пил две недели мутную воду под наблюдением врачей. Краска оказалась безвредной, но министр дал специальное указание построить в каждой деревне отстойники и фильтры.
А новые оросительные каналы! А постройка домов для колхозников! Вербовка переселенцев! А школы, дороги, больницы… Освоить 40 тысяч гектаров не шутка — для этого нужно 40 тысяч человек.
Однажды, уже летом, — на прием к министру пришел необычный посетитель. Это был рослый парень, широколицый и курносый, из-под форменной фуражки его падал на лоб залихватский клок русых кудрей. На пороге гость козырнул и отрапортовал:
— Сорокин. Командир эскадрильи Сельхозавиации.
И сразу он наполнил унылую комнату скрипом сапог, сиянием пуговиц, раскатами молодого голоса.
— Ш-ш, — зашипела на него Раиса Романовна, убиравшая с тумбочки ненавистную Митрофану Ильичу манную кашу, — тише, он себя плохо чувствует.
Смутившись, летчик на цыпочках проследовал к стулу, но сапоги его заскрипели еще сильнее.
— Митя, ты не задерживай товарища, тебе отдохнуть нужно. И вы, товарищ, покороче! — сказала жена и выплыла из комнаты, такая полная и цветущая.
Рудаков неодобрительно посмотрел на нее. Они не очень хорошо прожили жизнь. Жена была гораздо моложе его и никогда не интересовалась его делами, а он не мог простить ей этого. “Теперь она ухаживает за мной с увлечением, как будто чувствует свою значительность и тешится ролью сиделки, белым халатом, косынкой”, — думал он.
Но тут Митрофан Ильич упрекнул себя за несправедливость: “Брюзжишь, старик; жена у тебя чудесная, а если не интересуется твоими делами, сам виноват — не умеешь рассказать”.
Летчик встал. Ему казалось неприличным сидя разговаривать с начальством.
— Разрешите доложить, товарищ министр. Завтра в 5.00 сводная эскадрилья под моим командованием вылетает на Зеравшанский ледник. Цель полета: провести окраску в квадратах…
Глаза Рудакова заблестели.
— А ну рассказывайте, рассказывайте!
Летчик вытащил планшетку. Горячась, видимо, сам увлеченный небывалой задачей, он говорил все громче, так громко, что ложечка звенела в стакане, и тут же спохватившись, краснел и шепотом переводил свою мысль на официальный язык.
“Хороший парень! — думал Митрофан Ильич, глядя на него. — Молодой, горячий, честный. И краснеть еще не разучился. Я тоже таким был. Нет, пожалуй, не был…”
Память нарисовала молодого Рудакова — долговязого, худого, с острыми скулами и большими ладонями, несгибающимися от мозолей.
“Нет, наша молодость труднее была, — подумал он, — для них старались. А что ему? Летает, песни поет, вихор отрастил, девушек смущает. Был бы я сейчас молодым, тоже пошел бы в летчики. Интересно, хочется ли ему быть министром? Вероятно, нет. А Исламбекову хочется. Так пускай бы он и лежал в моей постели, а я полетел бы на ледник”.
И он сказал неожиданно:
— Товарищ Сорокин, в вашей эскадрилье есть вертолеты связи?
— А как же! — воскликнул Сорокин и тут же поправился. — Так точно, есть.
— Так слушайте. Прикажите пилоту связи сегодня в три часа ночи посадить вертолет в моем саду.
На открытом лице летчика можно было прочесть недоумение.
— Но ведь вы нездоровы. Без разрешения врача…
— Я имею право приказывать, — напомнил министр и, немного подумав, добавил: — Вы хорошо помните Фауста?
И замялся. Он хотел сослаться на пример старика Фауста, который поставил творчество выше жизни, но как-то неловко было говорить о сокровенных чувствах перед этим юнцом. Поймет ли он, что величайшее счастье для человека — увидеть результаты своего труда, что довести дело до конца важнее, чем прожить лишнюю неделю.
— Понимаю, — произнес летчик задумчиво и, сразу загоревшись, воскликнул: — Разрешите мне лично вести вертолет, вам удобнее будет передавать через меня указания.
— Хорошо! — Рудаков был очень доволен, что летчик понял его с полуслова. Парень оказался гораздо глубже, чем показалось сначала. — Хорошо! На обратном пути осмотрите сад. Там есть поляна. Машину сажайте тихо, чтобы… чтобы жена не проснулась. Потом подойдете к окошку, окликните меня или свистнете… или нет, свист не годится… Мяукнуть сможете? Ну вот, значит, подойдете к окошку и будете мяукать.
Ему стало весело от собственного мальчишества. А летчик вскочил в восторге.
— Есть мяукнуть, товарищ министр.
Мяуканье раздалось ровно в 3.00.
Голова немного кружилась, не то от свежего воздуха, не то от волнения. Колени сгибались неуверенно: Рудаков отвык ходить. Он с трудом поспевал за летчиком, который увлекал его в тень.
Ночь была прохладная. На черном небе сияла полная луна — ослепительно сверкающий, начищенный до блеска медный таз. На луну было больно смотреть сегодня — она гасила звезды и заливала весь сад жемчужно-серым светом. Дорожки были полосатыми, поперек них тянулись прямые угольно- черные тени тополей.
На крокетной площадке стоял новенький вертолет. Министр впервые видел такие. Аппарат со своим щупленьким фюзеляжем, широко расставленными колесами, огромным четырехлопастным винтом показался ему каким-то разухабистым, несерьезным, и он с некоторой опаской взобрался на сиденье, чувствуя, что и сам он совершает что-то несерьезное.
— Товарищ министр, наденьте, пожалуйста. Разрешите, я застегну. Вот шарф, я принес его для вас: наверху холодно, — хлопотал летчик.
Потом над головой застрекотал винт подъема, и, когда лопасти его слились в мерцающий круг, Рудаков увидел вровень с собой макушки деревьев. Вертолет поднимался плавно, еле ощутимо и совершенно отвесно. Земля бесшумно проваливалась вниз. Вот поравнялись с кабиной монументальные тополя, мелькнула крыша дома и освещенное окно в его спальне, затем все растворилось во тьме. Остались небо, звезды, тьма и думы…
О воде, конечно, как всегда, о воде…
Отсюда сверху земля казалась огромной гидрографической картой. Суша тонула во мраке, видна была только вода — поблескивали, как стеклянные осколки, затопленные поля, сверкали тонкие проволочки арыков, а широкие реки с плавными очертаниями были сплошь залиты лунным серебром, на их сияющем фоне виднелись даже купы деревьев и строения.
…Здесь он работал десятником, здесь — инженером, здесь — секретарем райкома. Тут он вел воду по акведуку, тут взорвал на выброс 20 тысяч кубометров земли…
Под ними была страна, которую называли когда-то Мирзачуль — Голодная степь. Рудаков помнил ее. Это была потрескавшаяся равнина, так трескаются губы у человека, погибающего от жажды. О Голодной степи рассказывали легенду. Говорили, будто некогда красавица Ширин-Кыз обещала свою руку тому, кто оросит Мирзачуль. Богатырь Фархад взялся за работу… Но изнеженный царевич Хосрой перехитрил его. Он выстелил степь циновками, и при лунном свете солома заблестела, как вода. Ширин вышла замуж за Хосроя. А когда взошло солнце и обман открылся, она покончила с собой. Убил себя и Фархад, а степь на
