И сразу вспоминается «Тихий Дон»:
«— С пленниками как быть
— В Вёшки прикажи отогнать. Понял? Чтоб ушли не далее вон энтого кургана!» (4, 226).
Полнее та же мысль развернута в романе в письме Кудинова Григорию Мелехову по поводу захваченных в плен местных коммунистов:
«— В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей, да стариковатых), пускай они их гонют и народу шибко заранее оповещают. Нам об них и руки поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их, — слух дойдет и до красных — мол, пленных расстреливают; а этак проще, народ на них натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля» (4, 314).
Шолохов как бы примеривается к реализации этой «программы» в рассказе «Коловерть»:
«Дорога обугленная. Конвойные верхами. Подошвы в ранах гнойных. В одном белье, покоребенном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями
С этой сценой массовой расправы перекликается сцена в рассказе «Семейный человек»:
«Вывели пленных, а впереди Данила мой
Эти жестокие описания — как бы подготовка к еще более подробным жутким сценам расправ в «Тихом Доне».
«Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб, приближалась
Дальше было все, как в тягчайшем сне. Тридцать верст шли по сплошным хуторам, встречаемые на каждом хуторе толпами истязателей. Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и кровоподтеками лица пленных коммунистов, бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы, изощряясь в жесточайших пытках. Под конец они уже стали неузнаваемыми, не похожими на людей, так чудовищно обезображены были их тела и лица, иссиня-кровяно-черные, распухшие, изуродованные и вымоченные в смешанной с кровью грязи» (4, 353).
И далее почти дословно повторяется сцена расправы в рассказе «Семейный человек»:
«Бабьи взвизгивания и крики, нарастая, достигли предела напряжения. Дарья пробилась к конвойным и в нескольких шагах от себя, за мокрым крупом лошади конвоира, увидела зачугуневшее от побоев лицо Ивана Алексеевича. Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами была вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и потрескалась, щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым месивом, лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на голову, от мух и кипевшей в воздухе мошкары. Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове
Эта деталь, подмеченная скорее всего Шолоховым в детстве, когда он своими глазами видел, как гнали казаки избитых пленных красноармейцев, настолько поразила его, что он обратился к ней дважды — в «Семейном человеке» и в «Тихом Доне».
Дело даже не в этих совпадениях выразительных деталей, не в текстуальной перекличке «Донских рассказов» с «Тихим Доном», — важнее всего, что одна боль, одна тревога пронизывает массив и той, могучей и мощной, и этой, во многом еще юношески незрелой прозы. И для «Донских рассказов», и для романа характерен одинаковый, чисто шолоховский почерк, который можно определить как беспощадный показ действительности, подчас в самых крайних ее проявлениях. Но это — не жестокость во имя жестокости, а изображение жестокости жизни во имя утверждения человечности, бесстрашное и безоглядное осуждение бесчеловечности в условиях беспощадного и трагического революционного времени.
В обращении к читателям, предпосланном изданию «Тихого Дона» на английском языке, Шолохов так ответил на замечание о «жестокости» его прозы: «
Что касается первого, то, принимая этот упрек, я думаю, что плох был бы тот писатель, который прикрашивал бы действительность в прямой ущерб правде и щадил бы чувствительность читателя из ложного желания приспособиться к нему. Книга моя не принадлежит к тому разряду книг, которые читают после обеда, единственная задача которых состоит в способствовании мирному пищеварению.
А жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации
Как видим, Шолохов не отвергал упреков в «жестокости» своей прозы — он лишь подчеркивал, что этого требовала правда жизни. Вдова Андрея Платонова, с которым Шолохов был близко знаком в пору литературной юности, а потом хлопотал о возвращении его репрессированного сына из ссылки, запомнила слова мужа из его разговоров с Шолоховым: «Жесток ты, Миша, жесток»82.
Но беспощадно жестокой была сама жизнь на Дону в годы Гражданской войны.
В очерке «Семен Иванович Кудинов (по страницам романа “Тихий Дон”)» Б. Челышев приводит рассказ одного из героев романа — участника съезда казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году. Семен Кудинов — реальное историческое лицо, изображенное в «Тихом Доне». Его избрали на съезде в состав Донского ревкома, председателем которого стал Подтелков. Спустя много лет Кудинов рассказал журналисту:
«— Есть у нас под Каменской небольшой хутор Чеботаревка. Так вот приехал туда в семнадцатом году на побывку казак, георгиевский кавалер Никанор Миронов
— Проваливай отселева, большевистское отродье. Заре-е-жу!
Старик выскочил из хаты и тут же вбежал обратно с огромным колом. Через минуту сын лежал мертвым с проломленным черепом. А спустя несколько дней хуторяне читали приказ войскового атамана Каледина “За проявление патриотизма, мужества и решимости в борьбе с изменником Дону сыном Никанором Мироновым Тихона Миронова, урядника, произвести в старшие урядники и представить к награждению Георгиевским крестом
Таково свидетельство — одно из многих! — реального участника той беспощадной к людям жизни, которая пришла на Дон в 1917 году. Собственно, об этом, — о жесточайшем, беспощадном разломе жизни народа, в частности, казачества, который прошел не через классы — через семьи, через сердца людей — и написаны не только «Тихий Дон», но и «Донские рассказы». И там, и тут сквозной нитью проходит тема смерти, потрясение малоценностью человеческой жизни, обыденностью гибели людей на войне.
Вспомним своеобразное введение, которое предпослал Шолохов рассказу «Лазоревая степь», его слова о том, «как безобразно просто умирали» в Гражданскую войну люди, — а сейчас в этих окопах, «полуразрушенных непогодою и временем, с утра валяются станичные свиньи», «парни из станицы водят девок», и «двое в окопе», нащупав случайно в траве «черствый предмет — ржавую нерастреленную обойму», не спросят, «почему в свое время не расстрелял эту обойму хозяин окопа, не думают о том, какой он был губернии, и была ли у него мать».
Безобразная простота человеческой смерти в условиях войны и насилия — вот тема, которая захватывает писателя и в «Донских рассказах», и в «Тихом Доне».
«Антишолоховеды» полагают даже, что перед ними «особый, завороженный смертью тип художественного сознания»84.
