«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

В своей гипотезе Д* исходит из ложной предпосылки, будто главная проблема в «Тихом Доне» — проблема «иногородних», а главный конфликт в романе — между «казаками» и «иногородними», за утверждение казацкой самобытности, самостийности, за казацкую независимость и сепаратизм. Оказывается, ради отстаивания этой идеи и из ненависти к «иногородним» поднимались верхнедонцы на восстание в 1919 году.

А так как Шолохов был «иногородним» и по этой причине не мог отстаивать казацкую самобытность и сепаратизм, то наиболее подходящей фигурой автора такого «Тихого Дона», направленного против «иногородних», за казачью независимость, по мнению Д*, и является природный казак Крюков.

Трудно поверить, что роман «Тихий Дон» мог быть прочитан столь субъективистски. Первым об этом сказал шолоховед В. Васильев:

«Сколько бы Д* и Солженицын ни утверждали, что Вёшенское восстание носило сепаратистский характер, они не могут этого доказать. <...> Реальным стремлением к сепаратизму (если говорить о казачестве) отличались “низовцы”, более зажиточные, — Кубань. Вообще же идея казачьего сепаратизма, возникшая по наитию на Кубани, идеологически оформилась в эмиграции, в Праге, во второй половине 20-х годов. У ее истоков стояли историки М. Т. Стариков (1880—1934) и И. Ф. Быкадоров (1882—1973), а также журнал “Вольное казачество” (1927—1939), неслучайно возглавленный И. А. Билым (1887—1973), бывшим членом первого Кубанского войскового правительства и Кубанской краевой Рады, махровым русофобом и ненавистником России...»³⁶.

По мнению Д*, «автор» «Тихого Дона» (Ф. Д. Крюков), в отличие от «соавтора» (М. А. Шолохова), и был убежденным сепаратистом, мечтающим о независимости казачества.

Д* раскрывает свое (и, якобы, «автора») понимание самобытности казаков. Очень своеобразное понимание!

«Первые четыре странички “Тихого Дона” обладают весомостью пролога, — пишет Д*. — Пролог повествует о кровавом истоке турков Мелеховых. Здесь вскрыт корень семьи, а с тем и коренные черты донского казачества. Из этих типовых характеров и пойдет лепка персонажей донской эпопеи.

Здесь начало звероватости Григория Мелехова и прямого звероподобия казачьей массы (подчеркнуто нами. — Ф. К.) в расправе с врагом, в семейном и круговом деспотизме, отъединенности бытия, непримиримости ко всему ИНОГОРОДНЕМУ»³⁷.

Конечно же, подобная точка зрения на казаков, будь она действительно отражена в романе, не имела бы никакого отношения к Шолохову, который считал целью своего романа показать «очарование человека в Григории Мелехове»³⁸. «Звероватость» главного героя романа, переходящая «в прямое звероподобие казачьей массы», — это из какого-то другого романа, не имеющего отношения не только к Шолохову, но и к Крюкову. И тот, и другой искренне, до глубины души любили казачество, и им обоим в равной мере были чужды сентенции вроде того, будто бы «главные персонажи романа, представляющие казачью массу, и диковаты и невежественны...»³⁹.

Д* признает, что казаки — «земледельцы и храбрые воины, что они «простодушны» и «свободолюбивы», но на всем протяжении книги он упорно подчеркивает, что это — дикий, звероподобный, косный народ. «Косность, если уместно это слово, — утверждает Д*, — состояла в дикой, веками проявляемой ненависти ко всем, кто посягал когда-либо на свободу (в отдаленном прошлом), а затем на земли, добытые кровью вольного казачества. Отсюда — нетерпимость ко всем иногородним. И усмиряемые в 1905-м рабочие были для давящих их казаков все те же иногородние мужики. Царская полиция лишь ловко эксплуатировала этот дикарский инстинкт Донцев».

Так, совершенно неожиданно, во вполне либеральном современном сочинении вновь зазвучала тема «Русской Вандеи», — в опровержение чего, казалось, и был написан «Тихий Дон». По мысли Д*, адресующего эти свои представления придуманному им «автору» (Крюкову), казаки «усмиряли рабочих» из ненависти к «иногородним», в силу своего «дикарского инстинкта», «звероподобия» и «дикости». Казак Чубатый, который изображен в романе как выродок, в котором даже кони чувствовали зверя и боялись его, представлен Д* как норма казачьей жестокости, в которой казаки видели «нечто залихватски притягательное...».

По мнению Д*, все это и «есть тот сложный психологический узел, который распутать не просто, за что и взялся автор “Тихого Дона”, не зря введя в пролог зверский поступок станичников с иногородней женой Прокофия Мелехова, а затем — развернув перед читателем жестокую картину смертоубийственной драки на мельнице и перейдя к расправам Донского восстания»⁴⁰.

По мнению Д*, конфликт между казаками и «иногородними» как чуть ли не главная причина восстания составляет суть «Тихого Дона». Ненависть к «иногородним» — по мысли автора «Стремени “Тихого Дона”» — главный мотив, определяющий поведение героев романа, и причина казачьего восстания.

Но это — искажение сущности романа, равно как и искажение сути восстания верхнедонцов, которое не было направлено против «иногородних». Напротив, отряды «иногородних» — об этом прямо сказано в романе — сражались на стороне повстанцев. Вспомним приводившиеся выше слова военного руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова о мироощущении казаков-фронтовиков, с которым они вернулись в 1917 году домой: «Душа фронтовиков рвалась к свободе, к человеческой правде, чтобы казак — мужику, и мужик казаку были бы братьями...» Ни в очерке П. Кудинова «Восстание верхнедонцов в 1919 году», ни в его рукописи «История моего ареста в Болгарии», ни в его письмах мы не встретим и намека на некую «ненависть» к «иногородним», как не было ее и в документах восстания. Не испытывают этой ненависти к «иногородним» и повстанцы в «Тихом Доне», — их чувство несет совершенно иную — социальную, а не национальную окраску.

«Нетерпимость к иногородним» героев «Тихого Дона» — по мнению Д* — неразрывно связана с казачьим национализмом, сепаратизмом и национализмом, которые будто бы отстаивает «автор», то есть Крюков, и которые якобы составляют пафос «Тихого Дона». Д* пишет: «Автор-летописец ведет свою хронику на основе довольно расплывчатой, явно не дорешенной для него самого идеи автономии Дона, которая должна утвердиться в сфере русской революции, расправы с деспотизмом»⁴¹.

Чуть ли не главными, ключевыми фигурами в романе Д* считает «сепаратистов» Изварина и Атарщикова. «Соавтор» же, то есть Шолохов, не сочувствующий идеям сепаратизма, будто бы искусственно изъял эти две фигуры из действия, чтобы приуменьшить их влияние.

«Изварин и Атарщиков не только офицеры казачьих войск, — пишет Д*, — они представляют ту интеллигенцию Дона, которая предана идее самоопределения Области», однако эти герои «странным образом не только не раскрыты в действии, но мгновенно исчезают, едва только показываются на глаза читателю»⁴². И это обстоятельство будто бы доказывает авторство Крюкова — сторонника идеи «автономии» Дона, и вредоносность вмешательства в текст романа «иногороднего» Шолохова. По мнению Д*, Изварин должен был занять в романе «место идеолога того движения, которому и посвящена центральная часть эпопеи — идеолога борьбы за тихий Дон с подминающим всероссийским централизмом Советской власти»⁴³. Что это за «идеология», которая якобы так дорога сердцу «автора», то есть Крюкова? Ответ ясен: это была «программа сепаратизма области», которая «в покоряюще красивом изложении Изварина импонировала не только большей части зажиточного низового казачества, <...> — но радовала все казачество своей реальностью сегодня. Казалось бы, независимость Области Войска Донского в составе казачьей Федерации сейчас была достижима и революционна по своей идее. Ведь такие федерации и должны были возникнуть при крушении Российской империи, подминавшей до Революции под свой громоздкий состав все национальные и политические объединения»⁴⁴.

Д* предполагает, что в романе на этой почве «должны были происходить уже не политические диалоги, а живые встречи и взаимные воздействия между Мелеховым и Извариным, которому, естественно, надлежало стать идеологом Донского восстания. То, что этих встреч в романе не произошло, есть несомненный след последующей “работы” “соавтора”, всячески стремившегося изъять из повествования закономерность повстанческих настроений главного героя»⁴⁵.