что знаменитый Марк Порций Катон Старший, вошедший в историю под прозвищем Цензор, хотя и прославился борьбой за чистоту нравов, подрабатывал на ниве продажной любви, за деньги разрешая своим рабам сходиться с его же рабынями. Что, впрочем, не мешало ему с ораторской трибуны обличать своих сограждан, уверяя, «что городу потребно великое очищение», и изгнать из сената некого Манилия за то, «что тот среди бела дня, в присутствии дочери, поцеловал жену». Сам же Катон, по его словам, донесенным до нас Плутархом, «лишь во время сильной грозы позволял жене обнимать его». Видимо, грозы были редки в Италии, потому что от двух жен Катон имел всего лишь двоих детей.
Но другие современницы Катона Старшего, несмотря на его цензорскую деятельность, уже не могли похвастаться старинной чистотой нравов. В 186 году до н. э. были подвергнуты суровому наказанию римлянки, которые, по сообщению Валерия Максима (труд которого «Изречения и дела достопамятные» зачастую приходится цитировать в переводе восемнадцатого века — за неимением полного современного), «во время отправления торжества Бахусова недозволенное смешение имели». Максим пишет, что консулы провели расследование и изобличили многочисленных преступниц, после чего «оныя в домах своих от своих же кровных наказаны были: и распространившееся безобразие мерзости строгостью казни исправлено было». Максим с удовлетворением сообщает: «…Сколько стыда те непотребные женщины нашему гражданству причинили, столько похвалы женским своим наказанием принесли оному».
Максим умалчивает о том, какая именно казнь была назначена преступницам и в чем конкретно заключалось «недозволенное смешение». Значительно подробнее эту историю описывает Ливий. Он сообщает о том, что в роще Стимулы, которую римляне отождествляли с Семелой, матерью Вакха, посвященные справляли вакхические таинства.
«Сперва в эти таинства были посвящены лишь немногие, но затем, наряду с мужчинами, к ним были допущены женщины, а чтобы привлечь еще больше желающих, обряды стали сопровождать хмельными застольями. После того, как вино подогрело страсти, а ночное смешение женщин с мужчинами и подростков со взрослыми окончательно подавило чувство стыдливости, стал набирать силу всевозможный разврат, ибо каждый имел под рукой возможность удовлетворить тот порок, к которому больше всего склонялся».
Посвященные хранили свои секреты, и правда о вакханалиях стала известна должностным лицам достаточно случайно. Теперь уже трудно с уверенностью сказать, что именно происходило в злополучной роще Стимулы. Перепуганные консулы при первых же сведениях о творящихся у них под боком оргиях расставили по городу караулы и созвали народное собрание. Сенат в спешке принял ряд постановлений, пообещав награду каждому, «кто сумеет схватить и привести к ним хотя бы одного заговорщика, или, по крайней мере, сообщит его имя». Доносчики спешили оговорить друг друга. По городу прокатилась волна самоубийств. Запуганные свидетели и соучастники сообщали властям все более живописные картины разврата, творившегося под эгидой божества. Выяснилось, что обряды, которые было положено справлять три дня в году, справляются «пять раз в течение месяца», что во время оргий «нет недостатка ни в каких пороках и гнусностях», что «больше мерзостей мужчины творят с мужчинами, нежели с женщинами», что «тех, кто противится насилию или уклоняется от насилия над другими, закалают как жертвенных животных». Более того, «последние два года стало правилом, чтобы в таинства посвящали лиц моложе двадцати лет, ибо таких легче увлечь на путь разврата и преступлений».
Рим был залит кровью. «Женщин, осужденных на смерть, передавали их родственникам или опекунам, чтобы те казнили их приватно; если же не находилось подходящего исполнителя казни, то их казнили публично».
«Затем консулам было поручено уничтожить капища Вакха сначала в Риме, а потом и всюду в Италии, за исключением тех, где имелся старинный алтарь или культовая статуя этого божества. Наконец, был принят сенатский указ, запрещающий впредь отправлять таинства Вакха где-либо в Риме или в Италии. Кто считает для себя этот культ обязательным и не может от него отречься, не совершив святотатственного греха, тот должен заявить об этом городскому претору, который, в свою очередь, обязан поставить в известность сенат…»
Что же касается главной осведомительницы, по навету которой и начался этот процесс, то ей выплатили большое денежное вознаграждение и предоставили целый ряд дополнительных прав, которые ей, как вольноотпущеннице и куртизанке, не полагались. В частности, ее, несмотря на то что она промышляла своим телом, объявляли честной женщиной и предлагали ей «выйти замуж за человека свободнорожденного, без ущерба репутации и бесчестия для него».
Таинства в роще Стимулы были разгромлены в том числе и за то, что там имели место гомосексуальные связи. Консул Спурий Постумий Альбин в своей речи перед народом яростно обличал юношей — участников оргий: «Им ли, прошедшим школу разврата, вы захотите доверить оружие? Неужели, покрытые своим и чужим позором, на поле брани они будут отстаивать честь ваших жен и детей?»
Римляне относились к гомосексуализму отнюдь не так демократично, как греки. Еще со времен Второй Пунической войны квириты запомнили знаменитый процесс по обвинению в одной лишь попытке мужеложства. История эта так нашумела в Риме, что закон по охране нравственности с тех пор называли по имени одного из ее участников — закон Скантиния (или, иногда, Скатиния). Правда, вина народного трибуна Гая Скантиния Капитолина была доказана, мягко говоря, странным образом.
Плутарх пишет, как некто Марк Клавдий Марцелл узнал от своего сына, «мальчика поразительной красоты, славившегося в Риме и своей наружностью и, не в меньшей мере, скромностью и хорошим воспитанием», что Скантиний Капитолин «сделал ему грязное предложение». Мальчик «сначала сам ответил отказом, а когда Капитолин повторил свое предложение, открыл все отцу, и Марцелл в негодовании обратился с жалобой в сенат». Дальнейший ход событий, по крайней мере в изложении Плутарха, выглядит несколько странно. Дело, несмотря на отсутствие свидетелей (да, собственно, и отсутствие самого грехопадения), было принято в производство, и бедному Капитолину пришлось защищаться, хотя презумпция невиновности была прекрасно известна римскому праву. Плутарх сообщает: «Перепробовав множество всяческих уверток и отписок, Капитолин апеллировал к народным трибунам, но те не приняли его апелляцию, и тогда он прибегнул к отрицанию обвинения в целом. А так как разговор его с младшим Марцеллом происходил без свидетелей, сенат решил вызвать самого мальчика. Видя его смущение, слезы и смешанный с неподдельным гневом стыд, сенаторы, не требуя никаких иных доказательств, признали Капитолина виновным и присудили его к денежному штрафу; на эти деньги Марцелл заказал серебряные сосуды для возлияний и посвятил их богам»…
Впрочем, нельзя исключить, что бедный Скантиний пострадал, поскольку отец «потерпевшего» был курульным эдилом — одним из высших должностных лиц государства.
Эту же историю рассказывает и Валерий Максим. Ко времени его жизни (первый век н. э.) знаменитая попытка соблазнения сына эдила стала уже достаточно далекой древностью, и автор, нимало не смущаясь, сообщает, что Гай Скантиний Капитолин склонил к разврату не чужого, а «своего сына» (впрочем, это могло быть и ошибкой переписчиков). Но так или иначе, Максим тоже пишет, что «вызванный в качестве ответчика, Скантиний был обвинен на основе единственного свидетельства соблазненного». Свидетельство же это заключалось в том, что «юноша, приведенный к рострам, упорно молчал, потупив взор в землю, но этим стыдливым молчанием он убедил большинство в виновности Скантиния».
Значительно более печальной оказалась судьба двух других обвиненных в мужеложстве римлян, о которых пишет тот же Валерий Максим. Один из них, центурион Гай Корнелий, был арестован за то, что «со свободнорожденным юношей имел развратную связь». Гай самого факта прелюбодеяния не отрицал, но уверял, что его вины здесь нет, ибо его любовник «открыто и не таясь промышлял своим телом». Обвиняемый был уважаемым человеком, имевшим четыре награды от полководцев-императоров, но плебейские трибуны, к которым он пытался апеллировать, не приняли во внимание заслуги воина, и он умер в тюрьме, не дождавшись завершения дела. Что, с точки зрения добродетельного Валерия Максима, было правильно, поскольку не должно государство «позволять храбрым мужам стяжать домашние утехи внешними опасностями».
Столь же печально окончил свою жизнь и центурион Марк Леторий Мерг — его не спасло даже звание военного трибуна. Марк Леторий был обвинен «в домогательстве в отношении к подчиненному солдату». Гордый римлянин «не стерпел огласки своего дела и прежде времени суда сам наказал себя сначала бегством, а затем и смертью», после чего был посмертно «признан виновным в порочном преступлении решением всего плебса». Об этом нарушителе нравственности строгий Максим тоже пишет
