отдохнуть. Он проверял, принялись ли привои на яблонях, сливах, грушах и вишнях. Его чуткие и все еще крепкие пальцы оглаживали сращения привоев, воск и лыко. Улыбаясь, он тихо разговаривал с дозревающими плодами, а то и бережно, чтоб не сорвать до сроку, брал их в руки. Плоды день ото дня наливались, росли, благоухали, а вот несколько лоз винограда огорчили его — холодная нынешняя весна развеяла все надежды на какие бы то ни было гроздья. Он уже собрался было повернуться к большому, просторному пчельнику, когда услышал игру музыкантов. Порадовался мелодии. Через всю ширь сада видел, как ватага музыкантов с инструментами валит к его соседу — Мартину Пиханде.
— Что за оказия! — ударил он себя по лбу. — А ведь и я обещался Мартину навестить его, посмотреть привои — хорошо ли взялись. А вот молодому Само давеча отказал, право слово, когда он позвал меня взглянуть на пчел. Не нравятся, дескать! А почему?! Матку, что ли, надо сменить? Да ведь я посадил ее только в прошлом году, и еще по весне она была бойкая, здоровая…
Старый, почти семидесятитрехлетний, учитель Людовит Самуэль Орфанидес[9] слыл именитым пасечником и садоводом. По его серьезному, скорей строгому, но в улыбке доброму лицу нетрудно было догадаться, что выпало ему в жизни немало страданий и огорчений, однако не обошли его и всякие радости — семейные, житейские и, паче того, садоводческие: благодаря уму, упорству и вдохновению учитель стал в какой-то мере хозяином природы, чему явно завидовали оба местных священника: католический — Доманец и евангелический — Крептух. Но об этом речь впереди, а сейчас нет большего для нас удовольствия, как описать этого старого, искренне доброжелательного человека, чьим девизом было: «Обихаживай сад — будешь богат». Голова у него большая, круглая, волосы черные, длинные, глаза карие, брови выразительные. Под мясистым, чутким к запахам носу буйствовали усы просветителя. Подбородок крутой, но не выступающий вперед. Роста учитель среднего, тело плотное, крепкое, но не полное. Он и теперь мог без труда наклониться и руками — не сгибая, разумеется, колен — коснуться пальцев ног. С первого взгляда казалось, что он сердит, заносчив, да и слишком строг. Посмотрите-ка на его руки: он их то нервозно сжимает в кулак, то заламывает за спину, то сует в карман. А лицо его? Откуда взялось в нем презрение? Да ведь на самом-то деле — ничего подобного! Он вовсе не сердит — это лишь нетерпение; и совсем не заносчив, не строг — это обычная его требовательность, и только! А отчего он столь часто сжимает кулаки? Да потому, что руки у него замлевают. Почему засовывает их в карман или заламывает за спину? Да оттого, что в карманах их согревает, а за спиной охлаждает, да и потом движения его рук сопутствуют напряженной работе ума. И вот этот оратор, поэт, философ, пасечник и садовод тут-то и решил: «Навещу-ка я своего доброго соседа Мартина Пиханду еще сегодня, именно — сегодня, немедля, потому как там играет оркестр и, верно, без конца разговоров, а музыку и разговоры я очень люблю». И он, допрыгав босой до скошенного травяного жнивья, стал уже откатывать брюки, собираясь заглянуть в пчельник, чтобы натянуть на ноги теплые носки и ботинки, когда над ним раздались знакомые голоса.
— Добрый день, пан учитель, добрый день! — приветствовали Орфанидеса пастор Крептух и патер Доманец, оба в черном и благопристойном, скорей всего, праздничном облачении.
— Добрый день, милости просим! — ответствовал учитель обоим. — Что это вы так рано пожаловали, а? — улыбнулся он и поглядел в растерянности на свои босые ноги.
— Так и вы уже спозаранку прогуливаетесь, — отозвался Доманец. — Прогулки о сю пору особо пользительны для тела и ласкают душу. А знаете ли, сколько пчел нам встретилось? И эти божьи творенья любят солнечное и теплое летнее утро.
— Верно, это были не только мои пчелы… — засомневался Орфанидес.
— А я не утверждаю этого! — вытянул шею Доманец.
— Будет медок, будет? — вмешался в разговор Крептух.
— Похоже, что будет! — подтвердил Орфанидес.
— Что до пасечных дел, так они угодны богу, — одобрил пчеловодство Крептух. — Когда будете медок переливать, с удовольствием отведаю.
— Сделайте милость, рад послужить! — сказал учитель, — Коли угодно, пан фарар[10], я и вам две-три колоды поставлю… И даже обоим — ульев у меня предостаточно.
— Там видно будет, — увильнул от ответа Крептух. — Еще пчелы куда ни шло, — свернул он разговор, — а вот эти ваши прививки, прищепки, привои, скрещивания сортов, сотворение новых — мне не по душе!
— А разве это не богоугодное занятие? — изумился учитель.
— Нет, воистину нет! — твердо заявил Крептух.
— Не могу с вами согласиться! — взорвался Орфанидес, загремев своим зычным учительским голосом, и весь затрясся. Но он тотчас опомнился, приглушил, утишил голос и заговорил неторопливо, внешне спокойно, усмиряя кривившиеся в усмешке губы. Видно было, с каким трудом он превозмогает себя. — Вам, преподобный отец, пожалуй, надо бы доказать то, что я знаю: «Обихаживай сад — будешь богат». Это мне хорошо известно, потому что всю свою жизнь я копался в земле и возился с деревьями. Посылал свои фрукты на выставки и не раз был отмечен наградами, да не в этом дело. Может, вам неведомо, что еще тридцать пять лет назад мне предложили место руководителя педагогических советов и я принял его только ради того, чтобы с помощью липтовских учителей распространить отборные сорта фруктов по всему Липтову, и прежде всего — среди крестьян и бедноты. Пчелы, мед и фрукты в народ — вот моя задача! И не какую-нибудь кислядь, паданцы, болебрюхи, которые никто бы и в рот не взял! Я отбирал, выращивал и скрещивал здесь, под Татрами, разнообразнейшие сорта и терпеливо ждал результатов. И те сорта, что оправдали себя, распространял в народе. Беднота и крестьяне принимали их с благодарностью, с любовью, да и многие другие — учителя, ученые люди, горожане и даже священники — были довольны. В самом деле, даже священники! Вы, пан фарар, первый, кто упрекает меня в том, что я здесь, в родном селе, разбил большой сад, что помог засадить фруктовыми деревьями пустующие доселе гибовские — и не только гибовские — угодья! Да, всю свою жизнь я посвятил этому, а вы меня за это корите. Всю свою жизнь, всю жизнь…
Учитель Орфанидес как-то странно съежился и внезапно рухнул в траву, корчась всем телом и подергивая босыми ступнями. Оба священника, изумленно переглянувшись, опустились возле него на колени. Усадив, успокаивали.
— Ничего, все пройдет! — убеждал его Доманец.
— Вдохните, глубоко вдохните! — подавал советы Крептух.
Но учитель взбодрил себя на свой манер. Резко тряхнул раз, другой головой, шмыгнул носом, чихнул и поднялся.
— Вон где у меня снадобье, там мое спасенье! — Он указал на пчельник. — Пойдемте, и вам налью!
Они вошли в пчельник, учитель протянул руку к двухлитровой оплетенной бутыли.
— Красное смородовое винцо! — сладко причмокнул он. — Здоровью пользительно…
Он налил в три рюмки, угостил гостей. Они отхлебнули чуток, долго смаковали, чмокали, принюхивались и под конец с наслаждением выпили. Дозволили налить себе еще по одной.
— Пан учитель, — отозвался пастор Крептух, — возможно, вы меня не так поняли. Я отнюдь не против фруктовых деревьев и не против потребления фруктов. Избави бог! Зачем же! Сам люблю отведать хорошего яблока или полакомиться рассыпчатой грушей. Лишь одно мне не по духу: когда человек, подчеркиваю — человек, вторгается в природу божию. Когда он подправляет сотворенное Создателем! А вы поступаете именно так, прививая деревца и разные сорта скрещивая! И более того! Учите этому, подбиваете на это и крестьян, и прочих бедняков. А ну как они задумаются: эге, значит, это исконное, божеское, не было совершенным! Это первый шаг на пути к богохульству и безбожию. Задумывались ли вы об этом?! Осознали ли вы, что спасение душ наших мы обрящем не в садовых плодах, а во Всевышнем?!
— Скажите мне, досточимый пан фарар, — отозвался весело учитель Орфанидес, который после нескольких рюмочек смородиновки полностью исцелился, — о чем прежде всего помышляет голодный человек? О спасении души своей, о любви к ближнему или о брюхе?
— Меня заботят не желудки людские, а души! — обидевшись, пастор Крептух недовольно отставил недопитую рюмку и презрительно улыбнулся. — Впрочем, этот спор удобней будет закончить в следующий раз. А сейчас завершим хотя бы утреннюю прогулку. Что скажете, пан брат? — обратился он к патеру
