— Нет! — не уступал Само.
Близилось рождество.
Мария вопрошающе поглядывала на Само.
— Много не покупай, — сказал он ей, — а что нужно возьми в кредит.
Вот тут-то и привалило счастье — Валентова свадьба! Все вдруг так и завертелось. Мать Ружена знай руки ломала. В сентябре о свадьбе и помину не было, и вот те на! А старый Мартин Пиханда лишь покорливо рукой махнул: ну что ж, и последнее дитя становится на ноги. Неужто, выходит, он, старик, исполнил свое? Неужто ему теперь и жить не для чего? А с другой-то стороны — еще жена есть, поле, скотина, дети остаются, внучата прибавляются. Но ради ли того он жил? Для себя ничего путного не сделал, а для других и подавно. Ни от одной беды людей не избавил, правда, и не навлек на них никакой. Так что же? Так как? Зачем он жил? Был ли в этом смысл? Что с ним, что без него — все едино! Бог и жизнь-то дал в наказание! А тут еще и смерть!
На свадьбе старый Мартин изрядно позабавился… Выпили с Гадерпаном столько вина, что три дня потом отсыпались. Проснулись — и снова тяпнули.
— Ты не тревожься, Мартинко! — говорил гордо Гадерпан. — Нашим детям вместе хорошо будет. В Ружомберке нанял я им маленький и недорогой особнячок, пускай там воркуют!
— Да разве я против, пускай воркуют! — усмехнулся Мартин Пиханда.
— Да и нам унывать не след! — сказал Гадерпан и смачно рассмеялся. — Знаешь, как тебя прозывают? — наклонился он к Мартину, давясь от смеха. — Как тебя прозывают, знаешь?
— Ну как?
— Гори, гори, глобус! — шепнул Гадерпан на ухо Пиханде.
Оба долго смеялись.
— А тебя как, знаешь? — спросил Пиханда повеселевшего Гадерпана.
— Гандра[81]-пан.
И они снова долго смеялись.
Ели, пили, а потом запели. Из их уст лилась и печально звучала песенка:
— Мартин, никто не умеет так петь, как ты! — признался Гадерпан.
— Эх, черт возьми, — вздохнул Мартин Пиханда. — Все же хорошо жить на свете! Юло, налей! Имей я твои деньги, открыл бы я еще одну Америку…
— Бери в долг и открой хотя бы богатый остров, — стукнул Гадерпан кулаком в стол. — А потом я куплю его у тебя! Сколько запросишь?
— Поздно, Юло, уже поздно! Лучше выпьем!
Оба выпили и снова на три дня отошли ко сну.
На другой день после свадьбы пани Валика позвала к себе Валента. Мимоходом показала ему приданое Гермины, потом угостила кофе.
— Знаю, как бывает, — начала она робко, — когда молодой человек холостякует… Каких только шалостей не случается у него с девицами, — засмеялась она сухо и коротко. — Я ничего дурного в этом не вижу. Но если мужчина женится, ему положено поскорей забыть о всяких фиглях-миглях и проказах. — Она встала, прошла к окну и снова вернулась. — Вот и тебе уже не к чему встречаться с Ганкой, — сказала она с упором.
Они поглядели друг на друга — Валент молчал.
— Ты понял: меня? — спросила свекровь.
Он кивнул.
Встал и вышел из дому. Побродил немного по саду, а потом в какой-то оторопи взбежал на Камень. Сел в холодный снег и с болью в сердце разглядывал под собой деревню. Лицо у него лихорадочно пылало. Он вскочил, умылся снегом и бросился в орешник, продираясь сквозь чащобу кустов. Снег сыпался ему за ворот, ветки исхлестывали лицо, но он бежал, яростно колотя вокруг себя руками и скуля в голос. Сбежав на дорогу, остановился. Руки окровавлены, лицо искарябано. Он опять умылся в снегу. Стоял и равнодушно смотрел, как сиявшая белизна окрашивается красным. Потом, словно поддавшись гнетущей душу тяжести, рухнул на колени и сдавленно разрыдался.
11
В одно воскресное утро прибежали к Само Пиханде запыхавшиеся Ян Аноста и Биро Толький.
— Живо одевайся, едем в Градок на собрание социал-демократов!
— И я тоже?
— Тоже!
Само, чуть поколебавшись, согласился. И уже через полчаса все трое, празднично одетые, бодро- весело шагали на станцию в Кралёву Леготу. Дождались поезда, доехали до Градка и вышли в приподнятом настроении. Биро Толький привел их в большой зал, где шло собрание. Было там самое малое человек пятьдесят, и кутерьма стояла невообразимая. На сцене разглагольствовал щеголеватый мужчина средних лет. Говорил он по-мадьярски, и многие, похоже было, с ним не соглашались, прерывая его возгласами и свистом.
— Непонятно! Не понимаем! — раздавались выкрики.
— О чем это он? — спросил Пиханда.
— Об избирательном праве! — ответил Биро Толький.
— Они что, не согласны с ним? — дивился Само.
— Слышишь ведь — не понимают, о чем речь! — толкнул его Аноста.
Шум, рев и свист усилились настолько, что оратора и вовсе стало не слыхать. В растерянности он замолчал, потом гневно стукнул по столу. Сидящие за председательским столом, да и многие в зале помогали ему усмирять разбушевавшихся. Когда зал чуть попритих, на сцену взбежал молодой человек.
— Словацкие социал-демократы требуют, чтобы собрание велось не только на мадьярском, но и на словацком языке, — прокричал он и захлопал сам себе.
Многие из зала присоединились к нему, но были и такие, что воздержались от аплодисментов.
— Ставлю вопрос на голосование! — продолжал молодой человек.
— Ура, ура! — раздались голоса.
Из-за председательского стола, вскочил разъяренный мужчина и взревел на молодого человека на плохом словацком языке:
— Ты сам не могла ставить на голосование!
— Ставлю! — повторил молодой человек.
— Нет! Для этого есть председатель. Это сепаратизм и политика раскола.
И вдруг — сцепились. Слетели оба со сцены и оказались среди взбудораженной толпы. Само и охнуть не успел, а вокруг него уже все дрались. Мадьярские и словацкие социал-демократы вцепились друг другу в волосы. Само оглянулся и узрел возле себя Биро Толького — тот изумленно смотрел на него. «Ударить, что
