За поцелуем вслед звучит кинжал,
Отпрянул русский — захрипел — и пал!
«Отмсти, товарищ!» — и в одно мгновенье
(Достойное за смерть убийцы мщенье!)
Простая сакля, веселя их взор,
Горит — черкесской вольности костер! .. [35, с. 378]
Романтик Марлинский сознается в убийстве в частном письме. Много раз отмеченный за храбрость, боевой офицер Лермонтов достаточно подробно описывает сожжение аула, попытку изнасилования и убийство (очень может быть, основываясь на собственном опыте). Но у всего это бесчинства, у подсвеченного заревом пожарищ неба есть объяснение и оправдание — неизбежность рока, который, может быть, вскоре разделит вся вселенная. И пусть быть рабом как–то невесело, но зато ведь — рабом «царя вселенной»!
У Пушкина была гениально простая формула для описания этого рока — «сила вещей». Если «силою вещей», неизбежным течением событий, Кавказ все равно должен стать частью Российской империи, о чем вообще тут можно и нужно думать? Тут нужно скорее думать о более очевидных и практических делах, а строя империю, стараться не совершать лишнего зла. О прикосновении нас к потоку истории позаботится сама «сила вещей»; мы уже в истории, потому что мы строим империю …
Грабеж, убийство, насилие, смутный час, когда аул отдается на поток, — это все не так уж и хорошо, но в общем–то и не так: ужасно. Это все та же «сила вещей», естественный ход событий. Такова война, так это событие устроено.
«Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой охотой рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут. загорается стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом поднимается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую–то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел огромный кумган с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю» [36, с. 24].
Отмечу спокойный, эпический тон Льва Николаевича. Лермонтов описывает погром и грабеж еще в возвышенных поэтических фразах, Толстой в описаниях прост, как сама природа. Под старость он писал о том же самом так же просто. Видимо, как бы многое он не переосмыслил за сорок лет, война, империя, горцы, погром остались в том же пласте представлений и принципиально такими же:
«Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее» [37, с. 91].
В разгромленном ауле плачут голодные дети, «ревела и голодная скотина, которой нечего было даты>[37, с. 91].
Ну что ж! Труп матери с уже мертвым или еще живым младенцем на руках — обычное зрелище войны. Облака плывут, речка течет, птица летит, труп валяется. И ничто не заставляет хоть как–то переменить интонацию. Даже убийство детей.
«… Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была повалена, и дверь и столбы галерейки сожжены и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, … был привезен мертвым к мечети …. Он был проткнут штыком в спину» [37, с. 91].
У Толстого вообще нет приподнятого отношения к реальности, есть спокойное, легкое принятие действительности такой, как она есть. «Сила вещей»?
И для верхушки дворянства, для Лермонтовых и Толстых, и для рядовых солдат из крестьянства «сила вещей» одинакова очевидна. Это мнение народа, во всех его сословиях и группах, Кавказ должен быть присоединен, русскому царю должно покориться все, что он пожелает, а всякий защитник своей земли — в сущности, бунтовщик.
Римляне говорили о внутреннем пролетариате — то есть о ромеях–люмпенах, и о внешнем пролетариате — о диких племенах, вечно ломящихся в империю. Ну вот, Пугачев бунтовщик внутренний, а Шамиль — внешний. Бунтовщики — тоже часть «силы вещей». Смерть русских — тоже обычнейшее дело, потому что для бунтовщика убивать так же нормально, как для крестьянина — возделывать землю. Сцену убийства русского конвоя Хаджи–Муратом и его людьми Толстой описывает так же эпически как и все остальное.
Что характерно, Лев Толстой очень плохо относился к романтике. С первых кавказских рассказов у него появляются два типажа, с которыми он уже не расстается: наивный молодой романтик, увлеченный и восторженный. Обычно он не переживает своего первого в жизни сражения.
Второй типаж — это умный, спокойный офицер, делающий свое дело просто и без жажды славы. Он не картинничает, а работает, и делает это хорошо. Возле такого спокойно и надежно, он не подводит и не зарывается. В «Войне и мире» эти персонажи ----.:. Петя Ростов и капитан Тушин. Но точно такая же пара появляетс–я уже и в «Набеге» (видимо, подобные типажи встречались достаточно часто).
«Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он непрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура.
— Мы их отобьем, — убедительно говорил он, — право, отобьем.
— Не нужно, — кротко отвечал капитан, — надо отступать [36, с. 27].
В конце концов «хорошенький прапорщик» устраивает никчемную атаку и оказывается в числе убитых; Что и комментирует старый солдат:
— Глуп еще, вот и поплатился.
— А ты разве боишься? — спросил я.
— А то нет!» [36, с. 28].
Для капитанов и старых солдат; на которых стоит мир, для строителей империи война, кровь, смерть — обыденка, повседневность. Но они умеют жить в этом мире, приспособились к нему; и им самим неплохо, и тем, кто вокруг.
«Дело вообще–то было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего шесть ранеными; 'в артиллерии выбыли из строя один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его и узнать нельзя было, вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывал ась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой» [38, с. 51–52].
Действительно: труп Веленчука и две лошади, костры на месте зеленевшего леса и марширующая пехота — все, как части единого космоса, просто и через запятую.
Так же эпически обычны война и кровь для описанных Толстым казаков. Лукашка убил чеченца. Брат убитого пришел его убивать, а Лукашка хочет взять его в плен. Это чеченец, брат убитого, убивает Лукашку, а хорунжий убивает из пистолета чеченца. Смерти описываются в той же тональности, что и попытки Оленина соблазнить Марьяну, или обеды. Казаки идут убивать чеченцев со словами совершенно обыденными: «абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало») [39, с. 285]. Так можно собираться по грибы.
Великий и тонкий моралист, Толстой не выводит никакой морали на этот раз. Кто прав: чеченцы, которые пришли убивать на казачьи земли, или казаки, которые опередили чеченцев и затравили их? Да никто. Человеческое понятие морали вряд ли приложимо к течению рек и к закатам. Все это — естественная, природная жизнь. Строители империи воспринимали войну и смерть от руки врага примерно так же, как морской прибой или как полет птиц, чертящих предзакатное небо. То страшно, то красиво, то интересно.
Причем все они — вовсе не отвлеченные теоретики. Пушкин не воевал, но не раз видел, как
Мчатся, сшиблись в общем крике …
Посмотрите! каковы?.
Делибаш уже на пике,
А казак без головы [40, с. 138].
