на другом углу, слева, села королевна. Одновременно с царицей сели: посол подле царицы, пониже, а королевич подле королевны, немного ниже, напротив посла. Когда посол садился, король не двигался». Имело значение даже то, в каком порядке гости должны были умыть руки: сначала это сделал король Сигизмунд III (при этом все встали), затем Марина Мнишек (она делала это, сидя за столом), и только после этого сосуд для умывания и одно общее полотенце предложили послу Афанасию Власьеву, который, однако, отказывался сделать то же, что и царица. Дело, конечно, было не в том, что посол боялся допустить оплошность и не знал, как управляться с рукомойником. Напротив, во всем его поведении было вполне осмысленное и настойчивое стремление подчеркнуть, что главная церемония должна состояться в Москве, а не в Кракове, и поэтому он не может заместить царя.
Также одновременно подавали «яства»: «одни ставили перед королем, другие перед царицей». По этому случаю из дворца была привезена королевская посуда, поставленная перед новой московской царицей Мариной Мнишек и ее «женихом». И опять Афанасий Власьев больше следил не за сменой блюд, а за следованием посольскому обычаю. «Так как молодая ничего не ела, то и посол не хотел ничего есть; он, кроме того, боясь царя, остерегался, как бы не дотронуться своею одеждою до ее платья, — он даже не хотел и садиться за стол, так что уже сендомирский воевода убедил его сесть, сказав, что это нужно сделать. За столом, когда король пил вино, все встали. Король пил за здоровье государыни, сняв шапку и немного приподнявшись со стула. Царица и посол стояли».
Поведение посла Афанасия Власьева, видимо, очень развеселило короля Сигизмунда III, и он решил немного позабавиться с ним, четырежды провозглашая здоровье царя Дмитрия, но каждый раз наливая себе совсем немного вина. Однако московский посол оказался готов и к этому: как заметили окружающие, «посол пил и после, но мало и осторожно, часто поглядывая на невесту своего государя. Когда пили за здоровье царя или царицы, он вставал со стула и, как слуга, бил челом».
Царица Марина, напротив, с удовольствием «пила здоровье» королевны Анны, королевича Владислава, а о своем муже царе Дмитрии вспомнила только тогда, когда ей напомнил об этом отец, что тоже не ускользнуло от внимательного взгляда: «Когда царица обратилась к послу и пила за здоровье царя (это она сделала по приказанию отца, перед которым, когда он подошел к ней, она не встала, привстала только немного, когда он отходил от нее), то посол встал со стула и, стоя подле него сбоку, выпил за здоровье королевича из другого бокала (из того, из которого пила царица, не хотел пить)».
После обеда маршалы королевского двора расчистили пространство, и король Сигизмунд III с царицей Мариной открыли бал, посвященный ее обручению. Московский посол отказался от предложения танцевать с царицей, твердя, что «не достоин того, чтобы прикасаться» к ней. Кроме того, он высказал свое недовольство тем, что «во время танцев царица падала к ногам короля». Но Афанасию Власьеву объяснили, что так происходит, потому что «король — ее благодетель и что она — его подданная, пока находится в королевстве». Молоденькая дочь сенатора Юрия Мнишка сполна могла насладиться танцами, наяву воплощавшими ее девичьи грезы. Все глаза были обращены только на нее (кроме Марины Мнишек, из придворных дам осмелилась танцевать лишь некая девица Осветимская), следом за танцем с королем московская царица пошла танцевать и с сестрой короля, и с королевичем Владиславом. Королевичу было в то время всего десять лет, а его партнерше — «уже» шестнадцать. Марина Мнишек была маленького роста, и издали, со стороны, могло казаться, что танцуют дети. Так оно, по сути, и было. Никто тогда и представить не мог, что царица и жена двух самозванцев, чье имя будут проклинать долгое время, танцует с еще одним будущим московским царем, которому пять лет спустя присягнут в Москве.
Понимая необычность момента, сандомирский воевода еще раз вмешался в церемониал и подошел к дочери, чтобы вместе испросить королевское благословение: «Марина, поди сюда, пади к ногам его величества, нашего милостивого государя, моего и твоего благодетеля, и благодари его за столь великие благодеяния и пр.». Это Марина Мнишек сделала более охотно. «Она подошла к королю (король встал), вместе с отцом они бросились к ногам его величества, и отец благодарил короля». Так описывал всю сцену автор «Церемониала». «Король поднял царицу, снял шапку, а потом надел ее и стал говорить царице речь, в которой поздравлял ее с браком и новым званием и внушал, чтобы она своего мужа (так он выразился), чудесно данного ей Богом, вела к соседской любви и дружбе для блага этого королевства, потому что если тамошние люди (подлинные слова короля) прежде сохраняли с коронными землями согласие и доброе соседство, когда не были связаны с королевством никаким кровным союзом, то при этом союзе любовь и доброе соседство должны быть еще больше. Его королевское величество внушал ей, чтобы она не забывала, что воспитана в королевстве, что здесь Бог возвеличил ее настоящим достоинством, что здесь ее родители и близкие и дальние родственники, что она должна заботиться о сохранении доброго соседства между этими государствами и вести своего супруга, чтобы он своим дружелюбием, добрым соседством и готовностью оказывать услуги вознаграждал все то, что с любовью сделано ему… Король убеждал ее помнить приказания и наставления родителей, оказывать им должную честь, помнить Бога и жить в страхе Божием, так как за это ниспослано будет Божие благословение; своему потомству, если Бог даст ей его, чего король желал ей, убеждал внушать любовь к польским обычаям и вести его к хорошей дружбе с польским народом. Затем, сняв шапку, перекрестил ее, а она заплакала и опять с отцом упала к ногам его величества. То же она делала, подходя к королевне и королевичу. Посол внимательно слушал, когда король говорил к царице»80.
На следующий день московского посла Афанасия Власьева принимали в королевском дворце. Канцлер Лев Сапега снова поздравлял царя Дмитрия Ивановича с вступлением на престол и говорил о будущем «союзе против турок». Не обошлось без обычных, ставших уже «ритуальными» в отношениях двух стран споров о царском титуле, в котором было отказано уже при самом начале переговоров с посланниками московского государя. Время свадебных торжеств закончилось, и начинались обычные дипломатические будни.
Получив известие об успешной миссии Афанасия Власьева в Речь Посполитую, царь Дмитрий Иванович поспешил накануне Рождества 12 (22) декабря 1605 года отправить в Краков своего доверенного секретаря Яна Бучинского81. Тот приехал с деньгами и подарками для Марины Мнишек 3 января 1606 года. Отцу жены было привезено, как записал один из секретарей воеводы Юрия Мнишка, 300 тысяч золотых. Среди новых подарков были усыпанные алмазами изображения Христа и Марии, золотая цепь с бриллиантами, жемчужные четки и браслет с алмазами, золотой ларец с жемчугом, которым Марина Мнишек любила украшать свои волосы, а также перстень с тремя бриллиантами. Царь Дмитрий слал золото в слитках и золотой набор посуды, выказывавший царскую заботу об отправлявшейся в путь невесте: блюда, тарелки, солонку, бокал и даже украшенные «искусными изображениями» таз с рукомойником82.
Для московской казны щедрость царя Дмитрия Ивановича, конечно, была обременительной. Причем расточительность, похоже, была присуща самозванцу с самого начала его воцарения в Кремле. 10 июля 1605 года английский купец Джон Меррик отправил целый отчет по исполненным им финансовым поручениям от Лжедмитрия. Царя интересовала покупка «у некоего Эдуарда Паркьюста камня сапфира», стоившего не менее 250 рублей. Джон Меррик также писал, что получил сумму в пять тысяч рублей, на которые должен был приобрести десять тысяч золотых. Еще тысячу рублей золотом царь требовал от английских купцов в уплату за проданных им из казны соболей83. Возможно, что именно эти деньги, собранные Джоном Мерриком, потом окажутся в Речи Посполитой. Кстати, письмо английского торгового агента дает возможность оценить курс рубля, на который можно было купить венгерские золотые (весом около 3,5 грамма золота), ходившие и в Московском, и в Польском государствах. Воевода Юрий Мнишек, следовательно, получил от своего зятя 150 тысяч русских рублей. Для сравнения: средний годовой оклад одного боярина, получавшего жалованье из четверти, в 1604 году составлял 250 рублей, а окольничего — около 150 рублей, рядовых дворян — от пяти до семидесяти рублей84. Словом, суммы, которые выплачивались «в Литву», обычному служилому человеку трудно было даже представить.
Исполняя поручения царя Дмитрия, его секретарь получил аудиенцию у короля Сигизмунда III и увидел, что за всеми внешними успехами с разрешением женитьбы на Марине Мнишек при королевском дворе накопилось немало раздражения против его патрона. Кто-то из ближнего польского окружения Дмитрия постоянно доносил в Краков обо всем, что происходило не только в Москве, но даже в его кремлевских покоях («что делается в комнате у тебя, и то все выносят»). Бучинскому пришлось пережить неприятные минуты, когда он узнал, что даже его льстивые слова, сказанные то ли в шутку, то ли всерьез царю
