Лжедмитрий I

глазом; у него длинные, белые руки, которые служат доказательством благородного происхождения; у него живой ум, и он обладает красноречием, в его походке и разговоре много благородства. В нем всегда замечалась склонность изучать словесность и много скромности, и умение скрывать свои слабые стороны»².

Те, кто видел и знал самозванца позднее, когда он стал царем, тоже испытали гипноз его имени.

Капитан Жак Маржерет, охранявший царя Дмитрия Ивановича, был уверен в том, что тот настоящий сын Ивана Грозного: «Покойному Императору… было около двадцати пяти лет, бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа под правым глазом; он был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр, наконец был государем, любившим честь и питавшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству… Короче, христианский мир много потерял с его смертью…»³ Немецкий наемник на русской службе Конрад Буссов тоже отмечал несомненную храбрость царя Дмитрия: «В этом покойном государе был героический и мужественный дух и проявились многие хорошие, достойные похвалы добродетели». Однако автор «Московской хроники» справедливо заметил и два «порока», погубившие этого правителя, «а именно: беспечность и тщеславие, из-за чего, без сомнения, благой Бог и наложил на него эту кару. Беспечность приняла у него такие размеры, что он даже гневался на тех, кто говорил об измене московитов и о том, что они намереваются убить его вместе с поляками. Тщеславие ежедневно возрастало и у него, и у его царицы, оно проявлялось не только в том, что во всякой роскоши и пышности они превзошли всех других бывших царей, но он приказал даже именовать себя „царем всех царей“»⁴.

Даже у русских авторов-современников, писавших о Лжедмитрии уже с положенным обвинительным уклоном, тоже прорываются отзывы о его талантах. Князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский включил портрет самозванца в «Написание вкратце о царех Московских, об образех их, и о возрасте и о нравех», составленное в 1620-е годы: «Рострига же возрастом (то есть ростом. — В. К.) мал, груди имея широкы, мышцы толсты; лице же свое имея не царсково достояния, препростое обличив имея, и все тело его велми помраченно. Остроумен же, паче и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское рыстание любляше, на враги своя ополчитель смел, храбрость и силу имея, воинство же велми любляше»⁵.

Лжедмитрий все-таки играл свою роль. Самозваный царь проклинаем в веках, и, если бы не было причины для таких проклятий, давно бы ушла прежняя несправедливость и потомки оказались бы более чуткими к отзывам о храбрости и книжной премудрости нашего героя. К чему была вся эта история, такой нечеловеческий накал, побег в Литву, вовлечение в свою изначально безумную игру других жертв, от простого чернеца Мисаила Повадина до несчастной дочери сандомирского воеводы Марины Мнишек, которой померещилось в мечтах Московское царство?! Как же можно было выдержать, не расслабиться ни на минуту, не отступиться от затеи уничтожения Годуновых? Борис был первый политик, достигший у нас «высшей власти», не имея на то главного, родословного основания. Фавориты, руководители Думы были и раньше, но никто из них не дерзал обладать престолом. Лжедмитрий стал другим политиком, которого тоже открыла для себя Москва, правда, тут же отвергнув. У самозванца было придуманное родословное обоснование и не было ничего другого — ни опыта власти, ни, главное, силы правды, которой он мог бы править. Потом он станет изобретать «образцы» своего правления, но московский «мир» их также отвергнет.

Главные обвинения Дмитрию — измена православию и попытка отдать Московское царство во власть иноземцев — не так очевидны, как кажется на первый взгляд. Лжедмитрия может скорее судить католическая церковь за политическое лицемерие в смене веры. Самозванец не сделал заметных шагов, чтобы исполнить свои обещания. Правда состоит в том, что Лжедмитрию, когда он достиг Москвы, постелили красную дорожку вокруг кремлевских храмов, что все иерархи Русской православной церкви благословили нового царя и венчали его в Успенском соборе с соблюдением литургических тонкостей, включая «помазание» на царство. Правда также состоит в том, что в канцеляриях нового царя немедленно выстроилась очередь из архиерейских и монастырских чиновников, подтверждавших по установленному порядку свои вотчины и льготы. И никому не было отказа…

Существовала ли опасность в поглощении православия католической церковью или в переподчинении паствы от московских патриархов римскому папе, если бы подобного захотел в будущем Лжедмитрий? Самозванец был убежден в «невежестве» греков, но при этом стремился навсегда утвердить чин поставленного ими московского патриарха. Готовился он и к крестовому походу в Константинополь, куда его подданные пошли бы только с православными знаменами и иконами. Само введение новой веры Лжедмитрий рисовал перед нунцием Рангони как соревнование и диспуты православных и католических иерархов. «Дмитрию хотелось в присутствии знатных московских людей созвать своих митрополитов и католических на диспут и за сим самому рассудить, что последние лучше понимают истину (как оно в действительности есть), и таким образом ловко заставить первых присоединиться к его мнению, как к лучшему»⁶. Как Лжедмитрий собирался убедить освященный собор и своего патриарха-грека в необходимости перемены веры, осталось тайной. Стоит ли вообще воспринимать всерьез присутствие двух монахов-иезуитов из свиты Дмитрия, к тому же запертых где-то вне пределов Москвы и ободряемых одними туманными обещаниями «императора» о содействии распространению римской веры? Политик Лжедмитрий все-таки был выше католика Лжедмитрия.

Русские люди времен Смуты, как ни странно, во многом были похожи на нас. Чего им хотелось? Ясного государственного порядка, нарушенного воцарением Бориса Годунова и особенно голодом, «межениной» начала века, благочестиво воспринятыми как наказание за собственные грехи и «за безумное молчание всего мира» перед грехами царей. Им, людям Московского государства, хотелось вернуть прежнюю жизнь. В ней не было того, что явилось в новой, годуновской стране — осуждения Романовых без вины, появления под Москвой разбойников, воюющих с полками дворянских сотен и убивающих высших сановников. Это только самые зримые признаки разливавшегося нестроения. Но главное, людям, как всегда, хотелось правды. И они соблазнились легким ответом, явлением на свет царевича Дмитрия, который олицетворял саму преемственность с понятным прошлым и грозил покончить с выборным царем Борисом Годуновым, отодвинувшим от царской власти Рюриковичей.

Но на лжи жизнь не построить, и история Лжедмитрия в очередной раз подтверждает это. Некоторые детали облика Дмитрия-правителя выдают присутствие в его жизни такой лжи. Современники совсем неспроста подчеркивали его стремление опередить всех в искусстве управления, дипломатии, войны и даже охоты. В неожиданных решениях Лжедмитрия, в особенной настойчивости в достижении целей угадывается желание уйти от неопределенности и скрыть свою тайну. Дмитрию всегда нужно было опережать тех тугодумов, которые с опаской посматривали на него, размышляя, «истинный» он царь или «неистинный». Человеку, уверенному в своей правоте, не нужны никакие жесты и доказательства того, что ему принадлежит по праву. Лжедмитрий должен был чем-то компенсировать свою неуверенность.

Еще одно выдает лжеца — он всегда делает то, что от него ждут. Попав в созданную им же самим систему координат ложной жизни, он и других должен подчинить установленным новым правилам, о которых окружающие могут и не догадываться. Чего все ждали от Лжедмитрия, когда он вошел в столицу? Доказательств его происхождения… И он, надо отдать должное, с большим умом предоставил их. Молебен в Архангельском соборе в Кремле у гробов «отца» Ивана Грозного и «брата» Федора был первым символическим жестом. Затем в государстве узнали про сыновью любовь Дмитрия к матери — доживавшей свои дни в дальнем пошехонском монастыре старице Марфе, бывшей царице Марии Нагой. Пожалованы были все родственники — Романовы, Нагие, ранее предусмотрительно устраненные царем Борисом Годуновым от какого бы то ни было влияния на дела русского трона. И вот уже старая «тема» о происхождении Дмитрия почти закрыта. Есть еще один штрих: помилован боярин князь Василий Шуйский, вопреки своей вечной осторожности высказавшийся об очевидной для него смерти царевича Дмитрия в Угличе в 1591 году. Кого было бояться сыну Ивана Грозного, если он сын Ивана Грозного, чтобы не расправиться с боярином, приговоренным к казни самой Боярской думой? Да, Лжедмитрий хотел, как он сам об этом говорил, следовать другому образцу — милостивого правителя, а не тирана для своих подданных. Но, оценивая последствия возможной громкой казни князя Василия Шуйского в начале своего царствования, не понял ли Дмитрий, что усмиренный враг лучше казненного за правду мученика, в которого немедленно бы превратили Шуйского?