Гибель брошенной на произвол судьбы армии, рост противоречий между властью и рабочими, между городом и деревней обостряли опасность со стороны внешнего врага. Стремясь сохранить свое положение, правительство вынуждено было идти на скорейшее заключение унизительного, «похабного» мира с Германией и ее союзниками. После длительной эпопеи ожесточенных споров, обвинений и взаимных угроз среди большевиков, левых эсеров и представителей других социалистических партий, 3 марта 1918 года в Брест-Литовске мир наконец был подписан.
Несмотря на наступившую осенью этого же года быструю развязку брестского узла, история подписания этого мира занимает большое место в исторической литературе. Феномен Брестского мира стал очень важным, символическим проявлением скрытой, глубинной эволюции партии революционного марксизма, захватившей государственную власть. Среди некоторых историков существует такое мнение, что в ту минуту, когда был подписан мир, была навсегда обречена на поражение мировая революция. Хотя здесь есть место для спора на предмет того, а возможна ли она была в принципе, поскольку все «мировые» идеи как революций, так и империй страдают одним недостатком — неосуществимостью, тем не менее очевидно, что к судьбе мировой революции, к ее потенциальности Брестский мир имел непосредственное отношение. Заключение мира обнажило в идеологии и политических установках господствующей партии приоритет домашней синицы перед интернациональным журавлем.
Один из основных постулатов доктрины классического марксизма ставил возможность победы пролетарской революции в зависимость от ее интернационального характера при условии более или менее непрерывного ее развития во всех индустриальных странах Запада. Капитал носит интернациональный характер, следовательно — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но по мере эволюции западных обществ по пути социального компромисса радикализм марксизма середины XIX века терял там свое основание и все более находил его в России, пораженной непримиримыми социальными противоречиями и традиционно склонной к авторитаризму.
Положение Ленина перед проблемой мира с немцами было противоречивым. Как марксист, как «западник», т. е. последователь теории, рожденной на Западе и для Запада в первую очередь, он был обязан признавать приоритет пролетариата более развитых капиталистических стран Европы на социалистическую революцию, но, как русский революционер, увлеченный идеей социального переворота, Ленин не мог не понимать, что в этом случае ему придется долго ждать и плестись в хвосте у вождей II Интернационала. Этот вариант был явно не для него. Еще в 1915 году Ленин нашел выход из этой теоретической ловушки, выдвинув тезис об усилении неравномерности развития капиталистических государств в эпоху империализма и, как главный вывод — о возможности социалистической революции в одной стране. Это не лишенное изящества теоретическое построение, получившее название творческого развития марксизма, стало закономерным этапом всей его предыдущей деятельности по обособлению от оппортунистических лидеров западноевропейской социал-демократии и упрочению своей ведущей роли в российском революционном движении.
Развязав себе руки, Ленин оставил попытки найти опору своему радикализму на Западе и с началом событий в России полностью переключил свое внимание на отечественные революционные подмостки, которые всегда его интересовали несравненно больше, чем интернациональная арена. В качестве иллюстрации характерного отношения Ленина к проблеме мировой революции может служить отрывок из малоизвестного письма А. А. Иоффе Ленину, датированного сентябрем 1919 года. Иоффе напоминает о каком-то недавнем разговоре между ними и пишет:
«Вы тогда указали мне, что ради проблематичной возможности форрсирования мировой революции мы не можем теперь пожертвовать ни одним работником. Мне думается, что все же я был прав тогда и если бы наш представитель в свое время появился на Западе, там не так [бы] легко наступила мертвенная тишина, имеющая место теперь. Я еще раз повторяю то, что говорил всегда: наше спасение в мировой революции и мы можем одинаково служить этому, затягивая наше падение внутри и напрягая все силы для этого, как и отдавая часть сил на Западе и Востоке. Тогда Вы мне ответили, что мы не можем поступиться ни одним работником. Опыт показал мне, что это неверно…»[65]
В политике Ленина всегда проглядывало его более прохладное отношение к мировой революции, и соответственно у него было на нее меньше надежд, чем, скажем, у Троцкого, Зиновьева et cetera. Несравненно больше Ленина интересовали сама Россия и ее собственный революционный и экономический потенциал. В этом рельефно проявлялось его «почвенничество», так сказать «славянофильство», если пользоваться терминологией, обозначающей традиционный раскол в исканиях отечественной интеллигенции.
Как вспоминал кадет П. Н. Милюков, он и его товарищи, пославшие письмо Ф. М. Достоевскому, были немало поражены, получив ответ, в котором великий писатель-славянофил советовал им искать источник прогресса не в подражании Западу, а в обращении к русскому народу, в опоре на его нравственные и творческие силы[66]. Славянофилы марксистской конфессии, начав откат от Запада, сделали упор не на русский народ, а на российское государство, не на творческие силы, а на двужильные способности русского мужика. В этом смысле Сталин явился последовательным учеником Ленина, еще более обострив противоречия большевизма. Декларативно оставаясь приверженцем марксизма, Сталин переложил в еще более долгий ящик вопрос о мировой революции, разбив левую оппозицию и провозгласив лозунг о возможности построения социализма в одной стране. Западническая идея мировой революции уже при Ленине и совершенно отчетливо при Сталине трансформировалась в славянофильскую идею всемирно-исторической миссии русского (читай: советского) народа.
Отказ от западных кредитов в виде мировой революции и опора на собственные силы означал концентрацию этих сил. А если концентрация — значит, возрастает роль государственного насилия, значит, вновь неизбежна реставрация традиционного российского государственного абсолютизма. Согласно физике, работа силы, вынуждающей тело двигаться по замкнутой траектории, равна нулю. Но в истории траектория этого движения, чудовищно искривленная идеологическим горючим, как правило, бывает прочерчена бесконечным пунктиром человеческих жертв и лишений.
Перелом в содержании большевизма был почувствован еще в те дни. В середине марта 1918 года на IV Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов левый эсер Камков бросил Ленину обвинение:
«Только если стать на точку зрения государства в худшем смысле, если стать на точку зрения буржуазных правительств, которые в критическую минуту, не имея сил для активного сопротивления, готовы были принять какие угодно условия мира, чтобы продолжать свое господство — только с такой точки зрения мы можем принимать политику, которая предлагается рабочим и крестьянам России»[67].
Позже, в апреле на II Всероссийском съезде партии левых эсеров, Черепанов резюмирует:
«Разочаровавшись в надеждах на скорое восстание европейского пролетариата, фактический руководитель нынешнего правительства Ленин определенно повел курс на создание Советской России в кольце империалистических государств, для этого пришлось строить Советскую Республику по типу милитаристических государств… Здесь вопрос идет не об отдельном моменте ратификации мирного договора, а об общей капитуляции по всему фронту»[68].
Понятие «Брестский мир» стало символом «измены» теории ради власти, отхода от чистоты социалистической идеологии ради спасения государства. В истории Брестского мира Ленин впервые недвусмысленно проявился как «государственник», выдержав бой с еще «социалистическим» большинством ЦК своей партии. Но из этого вовсе не следует, что власть идеологии классовой борьбы окончательно рассеялась. Еще долго она будет иметь силу и будет раскручивать смертельную траекторию, еще предстоит много «брестов», заключенных большевиками ради сохранения российского общества, государства и своей власти.
Мир был подписан 3 марта в Брест-Литовске, а вскоре, с 10 на 11 марта, произошло событие не
