от 3 июля 1919 года детально разъясняет тактику своего ведомства в кадровой политике:
«Для укрепления продовольственной работы в производящих районах Компрод главным образом пользуется следующим методом (по декрету ЦИК от 27 мая 1918 г.): ответственные партийные и продовольственные работники из комиссаров и членов Коллегии продовольственных Комитетов потребляющих губерний переводятся в Комитеты производящих. Этим создается противовес против местной тенденции, склонной отдавать поменьше продуктов, и получается подкрепление самых трудных постов столь редкими продовольственно-политическими работниками. Это — основа продовольственной организации.
Естественно, местные люди противодействуют представителям голодного центра и стараются их „обезвредить“. Но это печальное явление распространилось в большинстве мест и на местные партийные комитеты.
Стало излюбленным приемом защиты своего угла от проведения продовольственной политики — при партийных мобилизациях отрывать продовольственников в первую очередь (чем иногда целиком уничтожается целая коллегия), а в остальное время загружать их партийными и другими поручениями, совершенно отрывающими их от своего прямого назначения. Результаты для продовольственного дела, конечно, самые плачевные… Поэтому прошу ЦК преподать на места точную директиву, защищающую продовольственное дело от неразумного разрушения и дающую возможность уверенно направлять наши продовольственные силы в то место, где они окажутся нужными…»[391] .
Как указывалось в письме, Компрод неоднократно подступал к ЦК с подобными просьбами, начиная с февраля 1919 года, но в Центральном Комитете к этому делу относились осторожно и до поры ограничивались реакцией по частным случаям. Лишь в начале продовольственной кампании 1920/21 года Компрод добился принятия принципиальных постановлений, запрещавших отвлекать или мобилизовывать продовольственников на другие цели. А до сего времени их массовая депортация широко практиковалась губкомами партии.
Сражение между парткомами и Наркомпродом велось не на шутку. Нужно детальнее разобраться в причинах, толкавших партийную и Советскую власть в провинции на борьбу с государственной политикой продовольственной диктатуры. Труд этот очень хлопотный, поскольку при невероятной пестроте условий, созданных природой, войной и всей предшествующей историей, каждая губерния и каждый уезд имели свои специфические основания выступать как «за», так и «против» продовольственной диктатуры. Каждый случай заслуживает отдельного описания. Но все же повсюду раскинулись и некие общие корни, из которых росло буйное неповиновение Компроду.
Общей для парткомов производящих и потребляющих губерний была озабоченность по поводу состояния крестьянских умов, которые проявляли свое брожение регулярными и повсеместными бунтами и волнениями. Очень выразительно на сей счет было сказано на расширенном пленуме Новгородского губкома партии (август 1920 года) в ответ на требование продовольственников не вмешиваться в их работу. Секретарь губкома Соколов заметил, что «если население, недовольное продполитикой, придет громить, то оно будет громить не только упродком»[392]. Угроза народного восстания постоянно маячила перед окнами губернских и уездных учреждений, что толкало эти учреждения к ограничению деятельности продовольственников.
Второе обстоятельство, особенно относящееся к районам промышленного характера, потребляющим губерниям, состояло в известной заинтересованности местной власти в сохранении свободной торговли продуктами питания. Компрод ни на первом, ни на втором, ни на третьем году своей «борьбы с голодом» не мог предложить истощенным людям, рабочим ничего стоящего, кроме нерегулярно выдаваемой горбушки хлеба, нередко пополам с отрубями.
Например, в марте 1920 года при Псковском губкоме состоялось совещание ответственных работников, где поднимался вопрос о запрете свободной торговли нормированными продуктами до сих пор она там легально процветала). На что возразили, что сейчас невозможно запретить торговлю, так как местные органы не могут удовлетворить население и рабочих продовольствием. В конце концов сошлись на том, что официально свободную торговлю не надо декларировать, но смотреть на нее сквозь пальцы, отчасти ограничивая в отношении нормированных продуктов[393].
За примерами не надо было далеко ходить от стен Кремля. Сама знаменитая Сухаревка, где, как известно, продавалось и покупалось все, своим существованием в значительной степени была обязана той противоречивой позиции местных и центральных властей, которая молчаливо расходилась с официальными заявления ми. Ф. Э. Дзержинский говорил на пленуме Моссовета, что прикрыть Сухаревку нетрудно, «но вопрос не в том, чтобы механически вычистить Сухаревку, тут также вопрос и продовольственного снабжения. Со своей стороны я всегда готов изъять всех тунеядцев, которые там находятся, но вы сами решайте, нужна ли вам Сухаревка или нет»[394] .
Аналогичную или даже более откровенную ситуацию можно отыскать практически в любом уголке РСФСР, возможно кроме Петрограда. Как уверяли власти, в 1920 году там сумели ликвидировать вольный рынок, но зато в Петрограде и смертность от голода была гораздо выше, чем в Москве, и именно по этой причине, как утверждал статистик Михайловский.
Следующим обстоятельством, осложнявшим отношения Наркомпрода с местными органами власти, стала тенденция сельского хозяйства к упадку, особенно ясно определившаяся в 1920 году. Типичная ситуация изложена в заметке Бюллетеня Народного комиссариата по продовольствию. Перед новой продовольственной кампанией Владимирский губпродком созвал съезд уездных продкомиссаров и уполномоченных. На съезде отчетливо выяснилась тенденция местных профработников во что бы то ни стало, не останавливаясь перед отказом от заготовки, предохранить отдельные хозяйства от полного разрушения. Но, как сообщал Бюллетень, «такая тенденция не нашла общего признания». Съезд разделил мнение члена коллегии т. Алякринского, «что упродкомы должны стремиться всеми силами выполнить наряды и не бояться разрушения хозяйств»[395]. Однако если ведомственные инструкции требовали от продовольственника отваги, то губкомы и исполкомы по большей части были заражены боязнью окончательного развала сельского хозяйства.
Указанные причины противоречий провинции с государственной продовольственной политикой имеют чисто практический характер. Но существовали иные причины более тонкого свойства, которые вносили теоретический колорит в дело.
По мере выравнивания, осереднячивания крестьянства и по мере перехода его в 1919 году на сторону Советской власти среди коммунистов развивалась «терпимость» к нему. Наряду с отношением к крестьянину как носителю мелкобуржуазных интересов и «отсталой» собственнической психологии, в компартии, особенно после VIII съезда, получает значительное развитие сочувствие к крестьянам, к их интересам и мнению. Призывы к новому отношению к крестьянству встречаются как на страницах партийной печати, так и в протоколах различных партийных собраний.
А. А. Сольц в статье «Советские настроения» утверждал, что коммунистическая политика «обязательно должна принимать во внимание интересы мелких собственников и крестьян»[396]. В Костромской парторганизации на пленуме губкома (январь 1920 года) и на конференции (март) в докладах о работе в деревне подчеркивалось, что крестьянин, собственник, типичный представитель мелкой буржуазии, только тогда будет верным и активным защитником Советской Республики, когда он увидит и убедится, что его благополучие и интересы может защитить Советская власть. Но если будет продолжаться та политика, которая ведется сейчас по отношению к среднему крестьянству на местах, вовлечь середняка в советскую работу не удастся и отношения с ним еще более обострятся[397].
В некоторых случаях парторганизации испытывали настоящий кризис, как, например, в Аткарском уезде Саратовской губернии. Весной 1920 года там даже определились группировки, враждовавшие друг с другом. Причины разногласий — принципиального характера, в том числе в вопросе подхода к крестьянству[398].
Разумеется, пример одной статьи, одной губернии, одного уезда не дает сколько-нибудь
