России, когда-то грозившая катастрофа стала реальностью.
Снабжение действующей армии прекращалось. За весь декабрь Северному фронту было недодано продовольствия и зерно фуража в размере 51 % и Западному фронту — 81 %. Юго-Западному фронту — 68 % и Румынскому фронту — 60 % — за 17 дней декабря. По сообщению Комиссариата казачьих войск при Ставке, уже к концу ноября 1917 года из-за неполучения фуража казачьи части потеряли почти весь конский состав[30].
«Наступление в армии полного голода является делом ближайших дней», — докладывал начальник штаба Верховного главнокомандующего М. Д. Бонч-Бруевич Главковерху Н. В. Крыленко и Совету Народных Комиссаров 7 января 1918 года[31].
«Помните, — обращались из Ставки во все губернские города России, — чего от вас ждут ваши голодные товарищи, и объясните это сытым, прячущим из-за грошей свои запасы, что их же братья, их же дети погибают на фронте от голода, отстаивая их же интересы. И если эта последняя сила будет сломлена и у нас не хватит силы устоять, если она будет голодать, то двинется беспорядочной толпой к родным очагам, разоряя все на своем пути»[32].
Германские, а тем более австрийские генералы не могли и мечтать о таком сокрушительном ударе по русской армии, который ей нанесла в спину борьба за власть в столице. За короткое время армия превратилась в скопище бродяг и нищих. Прифронтовые города наводнились сбродом в военной форме, остатками разбегающихся частей, занятых поисками пищи, нищенством, грабежами, торговлей оружием и прочими делами, которые могут позволить себе фронтовики, утратившие тыл. Продовольственный удар по русской армии приблизил заключение «похабного» Брестского мира более, чем все военные операции Гинденбурга или дипломатические интриги Кюльмана и Чернина.[33]
В то время, когда таяла армия и разваливался фронт, в глубине страны происходили обратные процессы. Там общественные отношения утрачивали гражданское содержание, все более приобретая военный характер. Власть, опирающаяся на вооруженное насилие, вступала в свои права. Вопросы государственно-национального устройства, Учредительного собрания, раздела помещичьей., земли, распоряжения промышленными предприятиями и т. д. и т. п. переместились в сферу открытой вооруженной борьбы, в которой право и компетентность сторон измерялись количеством имеющихся штыков и сабель.
Естественно, что в первую очередь подобные нравы охватили область продовольственного снабжения. Результаты развала хозяйственных связей, транспорта и начало гражданской войны особенно остро сказались на снабжении населения к январю 1918 года. Провинция, доселе с захолустной инертностью и недоверием взиравшая на революционную лихорадку в столицах, наконец ощутила ее последствия и на себе.
Следует заметить, что география сельскохозяйственного производства в России сложилась под воздействием экспансии дешевой хлебной продукции черноземных губерний России и Украины, которая заставляла сворачивать производство зерновых в губерниях Севера и Центрально-промышленного региона, где себестоимость производства хлеба была выше. При росте населения за счет развития промышленности в этих губерниях происходило сокращение посевных площадей зерновых культур. После революции и разрыва традиционных хозяйственных связей с Югом Северные и Центральные губернии попали в тяжелейшее продовольственное положение. Проев запасы, как рабочее, так и крестьянское население региона оказалось в критической ситуации. «Голова» и «сердце» России моментально покрылись пятнами голода, быстро увеличивающимися в количестве и размерах.
Телеграф в Смольном дымился, заваливая правительство требованиями и мольбами о продовольствии. Толпы голодающих подстерегали редкие эшелоны с хлебом, следующие в Москву и Петроград, и грабили их. Зачастую подобные экспроприации происходили с санкции уездных и прочих властей при непосредственном участии отрядов местной Красной гвардии. Тем же занимались и сельские сходы, Советы в местностях, прилегающих к транспортным артериям. Сами железнодорожники непрерывно грозили конфискацией части хлебных эшелонов и требовали предоставить им право свободной закупки продовольствия. Шансы прорваться к месту назначения имели только маршруты с хорошо вооруженной и многочисленной охраной.
Характерны телеграммы тех времен. 24 февраля из Бологое в Совнарком сообщали, что хлеба не видят с ноября месяца, в уезде есть случаи голодной смерти, положение критическое. «Сегодня на ст. Бологое тысячные массы изголодавшихся людей ждут продовольственного поезда на Петроград, возможны печальные эксцессы»[33]. Из Дмитровского уезда Московской губернии:
«Хлеба совершенно нет. В Дмитровском уезде наступил голод со всеми ужасными последствиями… Убедительно просим разрешить самостоятельную закупку учреждениям. Дальнейшее удержание хлебной монополии есть преступление»[34].
Особенно отчаянные призывы поступали из Туркестана, сырьевой базы российской легкой промышленности. В феврале из Ташкента сообщали о том, что «доведенные до голода и отчаяния туземцы продают за несколько фунтов муки своих жен, дочерей, питаются отбросами, поедают умерших голодной смертью»[35].
Таковы лишь некоторые из тех телеграмм, которые сплошным потоком поступали в Совнарком и другие органы власти и из которых там складывались самые пухлые папки за этот период. Голодный кошмар, охвативший регионы с ограниченным возделыванием хлебных культур, продолжался всю зиму и весну 1918 года. Меньшевики, чье оппозиционное положение заставило их стать чутким барометром настроений рабочей массы, уже во весь голос требовали от большевиков прекратить «социалистические эксперименты» и признать, что только единый демократический фронт и Учредительное собрание могут дать мир и остановить разруху.
К моменту открытия Учредительного собрания в Петрограде и Москве уже сложилась напряженная обстановка. Большевики утрачивали свои позиции среди рабочих и готовились к решительным мерам ради сохранения власти. 6 января, на следующий день после разгона Учредительного собрания и расстрела в Петрограде и Москве демонстраций в его поддержку, на заседании исполкома Моссовета меньшевики подчеркивали, что «демонстрация 12 декабря, когда большевистская власть чувствовала за собой силу, прошла без препятствий, угроз и насилий, хотя привлекла мало рабочих. Демонстрация же 5 января подверглась самому дикому расстрелу, хотя жертвами падали не какие-нибудь „буржуи“, а рабочие, представители подлинной демократии и социалисты. Это показывает, что партия власти, большевики боялись участия в демонстрации именно рабочих и социалистических слоев. Большевики знали, что в рабочих массах происходит перелом настроения и поэтому, чтобы предупредить выход рабочих на улицу, были пущены все средства старого режима»[36].
Кризис продолжали усугублять более чем странные действия правительства большевиков. В обращении к Ленину из Петроградской продовольственной управы от 25 января говорилось:
«Центральная Управа Петроградского продовольственного Совета позволяет себе обратить Ваше внимание на новое обострение продовольственного кризиса в Петрограде, вызванного сосредоточением в городе уже значительного и ежедневно увеличивающегося количества австро-германских военнопленных. Управе, конечно, неизвестно, какими мотивами руководствовались и руководствуются соответствующие ведомства, сосредотачивая в северных голодающих губерниях огромные массы военнопленных. Но каковы бы то ни были эти мотивы, продовольственное положение Северной области таково, что необходимо немедленно и во что бы то ни стало… не только приостановить продвижение военнопленных в Петроград и вообще Северную область, но в ближайший же срок освободить Петроград от тех десятков тысяч, которые уже имеются здесь…»[37]
Неизвестны и нам действительные мотивы столь опасных манипуляций перед лицом угрозы германского наступления на Петроград. Непонятно, были ли военнопленные призваны внести свою лепту в развитие мирового революционного процесса, или же предназначались для решения более прозаических
