получилось, что мое полное имя Энрико Сальваторе. Энрико Саль-ваторе Риччио.
— Ну, дер-рьмо, парень, я это и не выговорю.
— Ну хорошо! Тогда просто Рико! По крайней мере, здесь зови меня Рико!
— Иди спать, — сказал Джой.
— Договорились? — настаивал парень. Джой приподнял голову и гаркнул:
— Рико! Рико! Рико! Хватит с тебя? — Он повернулся лицом к стене и, помолчав, добавил: — И держи свои грязные лапы подальше от моего радио.
Через несколько мгновений Риччио сказал тихим хрипловатым голосом:
— Спокойной ночи. — Но Джой был далек от того, чтобы обмениваться любезностями с этим типом. Он сделал вид, что спит.
12
Так, этим днем в конце сентября было положено начало союзу Джоя Бака с Крысенышем Риччио. Эта пара стала привычным зрелищем на некоторых улицах Нью-Йорка в ту осень — маленький блондинчик, подпрыгивающий, как сломанная сенокосилка, чтобы успеть за ковбоем в потрепанном одеянии; они с детской бездумностью убивали время, слоняясь по улицам Манхеттена, в страстной надежде найти то, что могло бы представить для них ценность.
Покончив с кофе и куревом, которые ему удавалось приобрести, Рэтсо осталось только грызть ногти, а по ночам он лежал, хмурясь и покусывая губы. В сущности, в их паре он был ведущим и на его плечах лежала необходимость придумывать все новые способы существования.
Джой Бак, исполнял роль ведомого, просто был погружен в безграничный пессимизм, с которым встречал все предложения, но тем не менее следовал за ним. Например, Риччио как-то услышал о городке в Джерси, где счетчики на стоянках можно вскрыть простой отверткой. Джой Бак скептически отнесся к этому известию, о чем и сказал но все же согласился заложить свой приемник, чтооы купить билеты на автобус через реку. Когда они добрались до моста, сразу же стало ясно, что информация Рэтсо опоздала: город только что поставил новые счетчики, к которым с отверткой не стоило и подступаться. Столкнувшись с таким разочарованием, Джой повел себя достаточно благородно, во всяком случае, он не раскрыл рта, когда Риччио рассыпался в извинениях за неудачу.
Но в целом он, на чьих сапожках по-прежнему играло солнце, был груб и раздражителен по отношению к маленькому белокурому коротышке. Он тоже это чувствовал. Джой был бы и рад взвалить на свои плечи какой-то груз, но ему не о чем было беспокоиться. Причина такого его равнодушия заключалась в том, что он был счастлив.
В первый раз в жизни он чувствовал себя свободным от необходимости улыбаться и заискивать, чтобы обратить на себя внимание. Теперь в лице Риччио он обрел человека, который страстно жаждал его присутствия, и оно бальзамом обволакивало его исстрадавшуюся душу, нуждающуюся в утешении. Бог знает, как это случилось и почему, но он в самом деле наткнулся на существо, которое, похоже, обожало его. Никогда раньше Джой Бак не ощущал, что обладает такой властью и, честно говоря, не умел пользоваться ею. Он мог только снова и снова пробовать ее на вкус, как изголодавшийся по слабостям ребенок перед кучей засахаренного печенья: замирая от счастья, и капризничает, и хмурится, и ругается… Ибо именно таким образом и познают силу власти — отказываясь от нее. Ее сладость притягивала, и от нее тошнило, но он ничего не мог с собой поделать, чтобы отказаться от нее. Единственное, что коротышке, казалось, надо, — это пользоваться привилегией находиться в тени высокой фигуры ковбоя. И предоставлять такое укрытие в своей тени доставляло Джою Баку особое удовольствие.
Так же ему нравилось и слушать Рэтсо. Когда они бродили по городу, или делили одну чашку кофе у стойки бара, или дрожали на пару в холодных подъездах, он выслушивал самые разнообразные точки зрения Риччио. Мало-помалу ему удалось составить представление о ранних годах его в Бронксе.
Крысеныш был тринадцатым ребенком в бедной иммигрантской семье. Отец его, работавший каменщиком на стройке, запомнился ему тем, что в свободное время старался завалиться спать в любом месте, где мог занять горизонтальное положение. Его мать, беспрерывно рожающая детей и мучающаяся от приступов тошноты, правила семьей с царственной рассеянностью, с которой она выдавала из спальни противоречивые указания. Время от времени она втискивала свое расплывшееся тело в домашний халат и принималась наводить порядок в доме. Во время одного из таких набегов, она обнаружила под столом в кухне семилетнего Риччио с тяжелым воспалением легких. Справившись с ним, он несколькими неделями позже подхватил детский полиомелит, а когда на следующий год смог наконец покинуть больницу, мать его уже скончалась и была похоронена. Три его сестры и двое из девяти братьев покинули дом — то ли создав свои семьи, то ли по каким-то другим причинам. Никто из восьми оставшихся ребят не проявлял никакого интереса ни к готовке, ни к домашнему хозяйству, да и глава семьи особенно не заботился о своем потомстве. Когда он думал о работе, она представлялась ему в виде бесконечных поисков жратвы. Тем не менее раз в неделю, он забивал полки пачками солнечного печенья и банками свинины с бобами, а холодильник — сыром и молоком. За шесть дней ребята подметали все, до чего могли дотянуться, а в воскресенье папа давал им праздничный обед в соседней пиццерии. В прежние времена он, как правило, устраивал семейные сборища в этом самом ресторане, и владелец всегда испытывал гордость, что появление этого огромного выводка позволяет обратить внимание, что у него самый большой стол в округе.
— Вот и Риччио идет! — обычно восклицал он. — Милости прошу за стол! — Даже теперь, когда у него осталось только восемь сыновей, приходилось составлять вместе два обыкновенных стола. Но прошло несколько месяцев, и эти воскресные обеды стали все более нерегулярными, потому что у старого каменщика заметно испортился характер, и сборища за столом становились поводом для криков и оскорблений. Мальчишки, подрастая, один за другим выясняли, что прокормиться можно куда проще, чем выслушивая бесконечную ругань раздраженного старика, и постепенно исчезали из дома. Наконец в одно прекрасное воскресенье за обедом из всей семьи остался только один Рэтсо. Когда владелец подвел их к столику для двоих, старик был потрясен, смущен, а затем замкнулся в себе. Он ел в молчании, обращаясь к своему тощему хромому тринадцатилетнему отпрыску едва ли не с церемонной вежливостью. Каждый глоток он запивал вином и наконец настал момент, когда он нарушил молчание, закончив трапезу громовым ударом кулака по пластмассовой поверхности столика и, проклиная самого себя, все мироздание и господа Бога объявил, что привык к куда большему столу: «Дети мои! Все вы меня бросили!» Подошел хозяин заведения, и два старика, обнявшись, всплакнули вместе. Потом Риччио довел отца домой. На пороге тот содрогнулся и испустил ужасный вопль. Он вел себя так, словно, очнувшись от самого долгого из своих снов, обнаружил, что вся его семья вырезана бандитами, а стены и потолок залиты кровью. Глядя мимо Риччио, словно его не существовало, каменщик начал всхлипывать, вопрошая снова и снова — куда делись его сыновья. «Неужели у меня такие ужасные дети?» Постепенно, а, скорее всего, из-за отсутствия всех прочих, Рэтсо стал его любимцем, и понемногу жизнь его стала куда лучше, чем у всех прочих. Ему подкидывали содержание и никогда не оскорбляли. Воскресные обеды продолжались. Говорить им за маленьким столиком было практически не о чем, но между ними царило молчаливое взаимопонимание и мирная атмосфера. Папа Риччио, который стал в свои шестьдесят с лишним лет толстым, мягким, лысым старым увальнем, в одиночку выпивал кварту кьянти, и по пути домой из ресторана он находил массу поводов то положить руку на голову единственного оставшегося у него сына, то, стоя у светофора, обнять мальчика тяжелой рукой за плечи. В один такой летний день, Риччио не устоял на ногах под тяжестью навалившегося на него отца, и оба они рухнули на тротуар. Когда Риччио удалось высвободиться, он увидел, что старик так и скончался на нем, при свете дня, на Бронкс-ривер, Паркуэй. С этого дня Рэтсо оказался полностью предоставленным самому себе. Ему было шестнадцать лет, и он ничего не умел делать в этой жизни. Но он от природы был сообразительным мальчиком и, как большинство детей, выросших в больших семьях, умел легко и отменно врать. Вооруженный этими способностями, он и вышел на улицу.
Риччио мог рассказывать о Бронксе, он мог рассказывать о Манхеттене, да и вообще почти обо всем на свете. Но любимой темой его разговоров была Флорида, и, хотя он никогда там не был, рассуждал об этом предмете уверенно и авторитетно. Он часто рассматривал цветные проспекты транспортных компаний
