тех же восклицаний; то же происходило и во время официальных сходок городских жителей, собравшихся, чтобы приветствовать императора, должностное лицо или даже новое изображение императора. (При избрании нового императора его изображения отправляли в крупные города империи.) Во всех ситуациях такого рода — а их было немало в течение года — доминировала та же ключевая идея{126}. Многие христианские епископы, как и светские люди, которые комментировали происходившее, были счастливы по-новому сформулировать старую идею римского империализма. Епископ Евсевий Кесарийский еще в период правления Константина доказывал, что Христос не случайно появился на свет во времена Августа, первого римского императора. Развивая свою мысль, он утверждал: несмотря на гонения на первых христиан, это свидетельствует о том, что христианство и империя самой судьбой были предназначены друг для друга — Господь сделал Рим всесильным для того, чтобы через него все человечество в конце концов обрело спасение.
Подобные идеологические воззрения, очевидно, подразумевали, что император, избранный самим Господом представителем Его на земле, должен пользоваться в христианском мире огромным религиозным авторитетом. Еще в 310-е гг., когда не прошло и года после того, как Константин объявил о переходе в христианство, епископы из Северной Африки обратились к Константину с просьбой разрешить разгоревшийся между ними спор. Это задало образец, актуальный вплоть до конца века: теперь императоры оказались непосредственно вовлечены как в улаживание споров, возникавших внутри церкви, так и в дела административного характера, связанные с новой религией. Для улаживания диспутов императоры созывали советы, давали епископам право использовать государственную систему транспорта для привилегированных лиц —
Церковная иерархия также стала отражением административных и социальных структур империи. Епархии соответствовали территориям вокруг крупных городов (некоторые сохранили свои границы до сегодня, когда подобное территориальное разделение утратило какое-либо иное значение). Обращаясь к более высокому уровню иерархии, мы видим, что епископы центральных городов провинций стали столичными архиепископами и получили полномочия, позволявшие им вмешиваться в жизнь новых, подчиненных им епархий. При преемниках Константина прежде никому не известный епископ Константинополя возвысился до патриарха и стал почитаться наравне с епископом римским — ведь Константинополь был «новым Римом». Кроме того, местные христианские общины очень скоро потеряли право избирать себе епископов. Начиная с 370-х гг. епископами все чаще становились представители землевладельческого слоя; они обсуждали между собой кандидатуры преемников и таким образом контролировали вопрос. Теперь церковь настолько прочно сделалась частью государства — епископам в рамках церкви даже были приданы административные полномочия: в частности, они держали небольшие дворы, — что сделаться христианским епископом означало не выпасть из общественной жизни, а найти новый путь к участию в ней. Если христианизация римского общества является чрезвычайно важной темой, то столь же важна — и в чем-то менее изучена — тема романизации христианства. Принятие новой религии представляло собой, так сказать, не путь по улице с односторонним движением, но процесс взаимной адаптации, приводивший к усилению идеологических притязаний императора и государства{127}.
Вышесказанное, разумеется, не означает, что христианизация империи не сопровождалась конфликтами и что христианство и империя, если можно так выразиться, полностью подходили друг к другу. Подобно Паулину Ноланскому и Мелании, некоторые епископы и другие интеллектуалы, исповедовавшие христианство, не говоря уже о святых, прямо или косвенно отвергали претензию государства на то, что империя является образцом совершенной цивилизации, поддерживаемой самим Богом. Однако отрицание империи по большей части оставалось лишь обертоном в речах христианских мыслителей IV в. Столетие это также явилось ключевым в формировании христианского учения; в ходе этого процесса возникло немало внутриконфессиональных конфликтов, для разрешения которых обе стороны привлекали императоров, сменявших друг друга на престоле. В ряде моментов конфликты эти разрослись в масштабные волнения, но они ни разу не распространились настолько широко и не получили столь значительной поддержки, чтобы можно было предположить, что споры христиан друг с другом приводили к сколь-либо серьезным нарушениям жизни империи{128}.
Что действительно показывает распространение христианства — так это то, что (как и в случае с разросшейся в эпоху поздней империи бюрократией) центральная власть ни в коей мере не утратила способности «строить в шеренгу» местную элиту. Как подчеркивается во многих недавних работах, посвященных распространению христианства, религиозная революция осуществлялась скорее благодаря «просачиванию», нежели открытой конфронтации. Вплоть до конца IV в., когда с момента объявления Константином о переходе в новую веру прошло уже семьдесят лет, именно понимание того, что император может оказать большее благоволение христианину, а не язычнику, при назначении на ту или иную должность, способствовало распространению новой религии среди высших слоев римского общества. Все христианские императоры сталкивались с интенсивным лоббированием со стороны епископов и время от времени все издавали самые высокохристианские возгласы. Кроме того, они действительно рано запретили кровавые жертвоприношения, вызывавшие особое осуждение у христиан. Однако другие языческие культовые обычаи разрешались, и механизм, который позволил бы принудительно ввести христианство на местном уровне, у императорской власти отсутствовал. Это означало, что, как и во всем, что не касалось налогообложения, реальное положение вещей определялось волеизъявлением граждан. Там, где подавляющее большинство тех, чьи взгляды имели решающее значение, было (или постепенно становилось) христианским, языческие храмы закрывались и иногда разбирались. Там, где ядро оставалось верным старым культам, религиозная жизнь во многом текла по-старому, и императоры вполне охотно разрешали, чтобы это разнообразие существовало. Лишь когда, так сказать, критическая масса (состоявшая из тех, чьи голоса имели важное значение на местах при принятии решений) уже была христианизирована, императоры могли без серьезных опасений принимать более решительные меры по насаждению христианства. Это произошло к концу века; к этому времени успело смениться три поколения императоров, поддерживавших новую религию{129}.
Таким образом, в империи центр по-прежнему представлял собой достаточную идеологическую силу и обладал властью, позволявшей более или менее непрерывной череде христианских властителей, правивших тремя-четырьмя поколениями подданных, добиваться того, чтобы мнения на местах соответствовали требованиям новой идеологии (Юлиан Отступник правил империей как язычник менее двух лет). На мой взгляд, здесь наблюдается та же динамика, что и в более раннем процессе романизации. Государство было не в состоянии попросту навязывать местной элите свою идеологию, но если оно постоянно делало принадлежность христианству условием продвижения по службе, землевладельцы откликались на это требование. В IV в. с течением времени для того, чтобы добиться успеха, все важнее становилось быть «римлянином и христианином» (а не «иметь виллу и жилье в городе», как раньше), и лидеры общественного мнения в Риме, как на местах, так и в центре, постепенно адаптировались к новой реальности. Как и в случае с экспансией бюрократии, центр успешно использовал новые механизмы, дабы сфокусировать на себе внимание и усилия землевладельческого слоя.
Налоги выплачивались, элита участвовала в общественной жизни, и новая религия оказалась весьма успешно включена в структуры поздней империи. Не являясь предвестием катастрофы, и христианизация, и экспансия бюрократии продемонстрировали, что центр империи по-прежнему в состоянии оказывать мощное влияние на предпочтения в сфере религии и на привычки провинциалов. Влияние это осуществлялось скорее с помощью убеждения, нежели принуждения, но так было всегда. Те же самые типы связей, что и прежде — пусть пересмотренные, продолжали соединять центр и удаленные от него области между собой.
Римская политическая система
