мере{335}.
В течение следующих нескольких дней караван медленно продолжал свой путь на северо-запад через Балканы, минуя Петроханский перевал, в направлении Наисса. Там повсюду бросались в глаза свидетельства разгрома города гуннами в 441–442 гг. Обеим группам пришлось долго бродить вдоль реки за городскими стенами, прежде чем им удалось найти место для лагеря, которое не было усеяно костями убитых. На следующий день их полку прибыло: появились пятеро из семнадцати гуннских перебежчиков, по поводу которых Аттила заявил претензии Константинополю. Они были переданы Максимину Агинфеем, командующим римскими полевыми войсками в Иллирике. Все прекрасно понимали, что эти люди возвращались домой на верную смерть, поэтому данный эпизод должен был быть эмоционально окрашен; Приск отмечает, что Агинфей обращался с ними весьма учтиво. Близ Наисса дорога поворачивала на север, и кавалькада продолжила свой путь через лес и равнину к берегам Дуная. Здесь они обнаружили не прекрасные суда римского флота, о которых еще совсем недавно шла речь в указе от сентября 443 г., а лишь «варварских паромщиков». Те переправили кортеж через реку в челноках, каждый из которых был выдолблен из целого ствола дерева. Теперь для участников посольства наступил последний этап их путешествия. Еще 70 стадий (около 14 километров), затем еще один переход длиной в полдня, и, наконец, они подъехали к ставке Аттилы.
Тут произошел новый странный случай, на этот раз сопряженный с еще большими волнениями. Прибыв наконец к месту назначения, после почти месячного пребывания в пути послы были готовы приступить к исполнению своей миссии. Только они успели разбить лагерь, как прибыла группа гуннов, в составе которой, помимо Эдекона и Ореста, находился Скотта — еще один представитель ближайшего окружения Аттилы. Онегесий, потенциальный посредник входе переговоров, отсутствовал, уехав с одним из сыновей Аттилы. Само по себе это было скверно, однако дальше события развивались от плохого к худшему. Вновь прибывшие пожелали узнать, чего хотели послы, а когда римляне в ответ заявили, что их послание предназначено лишь для ушей Аттилы, уехали доложить об этом своему господину. Затем они вернулись, и, как сообщает Приск, на этот раз гуннские эмиссары «пересказали нам все то, из-за чего мы сюда явились в качестве послов, после чего велели уезжать как можно скорее, если нам больше нечего им сказать».
Римляне были ошеломлены. Во-первых, их встретили с неожиданной враждебностью; во-вторых, гунны каким-то образом узнали обо всем, ради чего они приехали. Послы не нашлись что сказать, хотя переводчик Вигила впоследствии упрекал Максимина за то, что тот ничего не предпринял по горячим следам, чтобы продолжить переговоры. Это было бы лучше, нежели немедленно отправиться восвояси, даже если (какая бы судьба ни постигла их миссию) ложь позднее вышла бы наружу. Казалось, что месяцы, ушедшие на сборы и само путешествие, пошли прахом. Затем, когда рабы стали навьючивать животных и послы уже собрались в путь, хотя уже сгущались сумерки, прибыл еще один гонец от Аттилы. Он привез им быка, немного рыбы и объявил, что распоряжение Аттилы состоит в следующем: поскольку уже слишком поздно, послы могут поесть и расположиться на ночлег. Тогда они поужинали и легли спать в приподнятом настроении, полагая, что Аттила, должно быть, решил вести себя более миролюбиво.
Как только послы пробудились, их оптимизм испарился. Новое распоряжение Аттилы недвусмысленно гласило: если им более нечего сказать, они должны уехать. Приуныв, послы снова стали собираться в дорогу. Что касается Максимина, то он впал в совершенное отчаяние. И тогда Приск сделал свой первый позитивный вклад в общее дело. Разыскав Скотту, одного из эмиссаров, приезжавших накануне вечером, он совершил отчаянную попытку удержать посольство на плаву. Весьма ловко он предложил Скотте вознаграждение, если тот сумеет устроить встречу римлян с Аттилой, причем само предложение носило провокационный характер: если Скотта и в самом деле обладал тем влиянием, которым так кичился, то ему, вне всяких сомнений, ничего не стоило это сделать. Скотта поддался искушению, и римляне удостоились первой аудиенции. Однако, вручивписьма и дары, они вскорестолкнулись с еще одной проблемой: Аттила не пожелал вновь обсуждать те вопросы, о которых собирались говорить римляне; вместо этого он с гневом обратился к их переводчику. По словам Аттилы, Вигила отлично знал, что ни о каких римских посольствах не могло быть и речи до тех пор, пока не будут выданы все перебежчики. Когда Вигила ответил, что те уже выданы, Аттила «пришел в еще большую ярость и жестоко обругал [Вигилу], крича, что он посадил бы его на кол и выбросил на корм птицам, если бы не считал, что таким образом нарушит право послов покарать его… за… бесстыдство и наглость». Затем Аттила велел Максимину задержаться, пока он будет отвечать на письма императора, Вигиле же приказал поспешить восвояси, чтобы передать его требования относительно перебежчиков. На этом аудиенция завершилась.
Обескураженные, римляне вернулись в свои палатки, недоумевая, что же привело Аттилу в такую ярость. Особенно был расстроен Вигила, поскольку во время предыдущего посольства Аттила демонстрировал ему свое сугубое расположение. Затем явился Эдекон, чтобы переговорить с Вигилой с глазу на глаз, подчеркнув (по крайней мере так впоследствии утверждал переводчик), что Аттила непременно начнет войну, если перебежчики не будут возвращены. Ни Максимин, ни Приск не знали, стоит ли верить этому рассказу о том, что говорилось в той приватной беседе, но, прежде чем они решили, что делать дальше, вновь прибыли гуннские вестники. Они объявили, что римляне не должны совершать дорогих покупок или выкупать пленников; пока между обеими сторонами ведутся переговоры, им позволено лишь приобретать себе пропитание. Что оставалось делать римлянам со всем этим? Раньше чем они успели дать ответ, Вигила их покинул.
В течение следующей недели или около того римлянам пришлось унизиться до того, чтобы тащиться вслед за Аттилой, когда он отправился в северные области своей державы. Путешествие едва ли было комфортабельным. Однажды послы попали в бурю с дождем, от которого спаслись лишь благодаря участию одной из жен Бледы, располагавшей собственным селением. Ее гостеприимство включало в себя даже предоставление привлекательных девушек на ночь, но поскольку римляне старались вести себя с величайшей учтивостью, они отправили девушек обратно.
Наконец послы добрались до места назначения: это была одна из постоянных дворцовых резиденций Аттилы. Теперь дипломатические контакты возобновились, на этот раз на более дружественной основе, и у Приска появилось больше досуга, чтобы наблюдать и самого властителя, и его окружение. Из этих наблюдений, даже пропущенных сквозь кривое зеркало римских культурных предрассудков, вырастают потрясающий портрет Аттилы, двор, над которым он царил, и те средства, с помощью которых он осуществлял свою власть.
На взгляд Приска, поселение, состоявшее из целого ряда окруженных стенами владений, было похоже всего лишь на «очень большую деревню». Жилище Аттилы было самым просторным и искусно выстроенным; его украшали башни, тогда как нигде более башен не было. Высокопоставленные лица, такие как Онегесий, также имели здесь свои дома, из которых каждый был окружен стенами, «сложенными из бревен»; как подчеркивает Приск, стены строились для красоты, а не для безопасности{336}:
«За стеной было немало строений, причем некоторые были сколочены из досок, распиленных и подогнанных одна к другой в виде орнамента, другие же были возведены из бревен, ровно сложенных и оструганных. Эти сооружения по всему периметру опирались на каменные сваи, поднимавшиеся невысоко от земли».
Когда римские послы были приглашены на обед, Приск наконец-то получил доступ в жилые апартаменты Аттилы:
«Все скамьи были расставлены вдоль стен… В самом центре зала Аттила восседал на кушетке. Позади нее находилась еще одна кушетка, обойдя которую, можно было подойти к ложу Аттилы; оно было покрыто прекрасными тканями и разноцветными вышитыми драпировками, подобными тем, которые греки и римляне готовят для новобрачных».
Жена Аттилы, Терека, мать его старшего сына, обладала своим собственным жилищем, которое, хотя и не было предназначено для многолюдных приемов, как оказалось, было обставлено сходным образом:
«Я… нашел ее возлежащей на мягкой кушетке. Пол был устлан шерстяными коврами, по которым ходили. Несколько рабов стояло вокруг своей госпожи, а перед ней сидели рабыни, вышивая разноцветными нитями на прекрасных тканях, которые носят как украшения поверх варварских одежд».
По виду это место немногим отличалось от палаточного лагеря кочевников, несмотря на то что строения были возведены из прочных материалов. Приск дает понять, что у Аттилы было несколько таких
