против нас такими словами: „Je ne vois plus l'Europa“.[29] В данном случае Россия, как и Англия, поочередно пытаются впрячь нас, то есть европейцев, в телегу своей политики, тащить которую мы, немцы (да они и сами это признают) не считаем подходящим для себя занятием».
В большой речи, произнесенной в рейхстаге 19 февраля 1878 года, он откровенно высказался об изменениях в своем отношении к идее конгресса: Германия не станет соревноваться с Наполеоном III «в стремлении стать если не третейским судьей, то по крайней мере наставником в Европе». «Содействие миру я не мыслю таким образом, чтобы мы в случае расхождения мнений изображали третейского судью и говорили:
„Должно быть так, и за этим стоит мощь Германской империи“. Я мыслю его скромнее. скорее как посредничество честного маклера, который действительно хочет совершить сделку… я льщу себе… что при известных обстоятельствах мы можем с таким же успехом быть доверенным лицом между Англией и Россией, как уверен в том, что мы являемся им и между Россией и Австрией, если они сами не смогут договориться». Однако и в ходе конгресса, и в еще большей степени в последовавшие за ним недели выявилось, что Россия, которой в сложившихся обстоятельствах для поддержания мира и восстановления крайне неустойчивого равновесия в Юго-Восточной Европе пришлось пойти на уступки, обвинила в них Бисмарка, так что в русско-германских отношениях наступил глубокий кризис. В то же время канцлеру удалось на Берлинском конгрессе убедить Англию (и за ней Францию) в бескорыстии своей «маклерской» деятельности. Наиболее сильное впечатление Бисмарк произвел на прежде относившегося к нему с недоверием британского премьер-министра Дизраэли. Впрочем, интерес британца был взаимным («Этот старый еврей, вот это человек», — говорил канцлер). С внутриполитическим соперником Дизраэли, лидером либералов Глэдстоном, прусского министра не связывали подобные отношения, отмеченные взаимным уважением. Выпячивание роли морали в политике, свойственное, как насмешливо называл его Бисмарк, «профессору» Глэдстону, было диаметрально противоположно «реальной политике» канцлера.
Лишь после Берлинского конгресса — таким резюме была ознаменована эта новая точка отсчета — Бисмарк получил признание как крупный европейский государственный деятель, отныне он перестал вызывать опасения, считаясь просто динамичным политиком, «последнюю» цель которого предугадать невозможно и который озабочен только интересами Пруссии и Германии. Впрочем, мир в Европе, служащий интересам сохранения Германской империи, основывался, по мнению Бисмарка, несмотря на любые индивидуальные конфликты, исключительно на продолжении кооперации великих держав: средние и мелкие государства, как и «внегосударственные» национальности были и оставались для него всего лишь «объектами» политики. «Держать восточный гнойник открытым» — столь грубая формулировка демонстрирует pars pro toto[30] его отношение к таким «объектам» «большой политики».
Берлинский конгресс также представлял собой поворотный момент и во внешней политике Бисмарка, поскольку теперь он был убежден в необходимости создания союзной структуры, сконцентрированной вокруг Германии.
Проблема «выбора» больше не допускала отсрочек. Однако Бисмарк сумел затянуть решение о союзе (союз поначалу задумывался как довольно представительный, включающий в себя в том числе и экономическое объединение «Центральная Европа», но затем по инициативе австро-венгерской стороны был ограничен рамками оборонительного союза антироссийской направленности) с двойственной монархией до тех пор, пока не стало ясно, что и Россия пойдет на новое сближение с Германской империей, что и осуществилось в 1881 году в виде (тайного) Союза трех императоров (с включением Австро-Венгрии). На предварительных переговорах Бисмарк заявил чрезвычайному посланнику России Сабурову:
«Поверьте мне, не в Ваших интересах сеять раздор между Германией и Австрией. Вы слишком часто недооцениваете, как важно находиться на шахматной доске Европы втроем. Для старых кабинетов, и прежде всего для моего, эта цель неизменна. Всю политику можно свести к формуле: попытайся держаться втроем, пока сомнительным равновесием распоряжаются пять великих держав. Вот настоящая гарантия против коалиций». Напряженность в отношениях между Францией и Италией, возникшая в связи с захватом Туниса, дала возможность привлечь и эту страну к австро-венгерскому объединению и в 1882 году заключить с ним оборонительный Тройственный союз, направленный против Франции.
Достигнутая таким образом благоприятная расстановка центрально-европейских сил позволила Бисмарку перешагнуть «предел», который он сам установил и до сих пор строго соблюдал. Он считал Германскую империю исключительно европейской великой державой и даже очень существенные торговые интересы за океаном не оправдывали в его глазах захвата колоний. Канцлер преодолел свое предубеждение по внутриполитическим соображениям — для того чтобы наметить нации новые цели после уже ставшего привычной реальностью создания империи, чтобы с помощью ходкого лозунга обеспечить правительственным партиям доступ на выборы в рейхстаг и вернуть большинство, потерянное в 1881 году, но фактически необходимое по соображениям бюджета. Еще более значим был внешнеполитический расчет Бисмарка. В процессе сближения с Францией на арене колониальной политики и «создания фронта» против Англии, можно было гарантировать связи Германской империи с Россией, имеющие, по мнению Бисмарка, первостепенное значение после ожидавшейся в тот период смены монарха, в результате которой власть должна была перейти к кронпринцу, настроенному пробритански. В действительности захват колоний в Африке (Юго-Западная Африка, Камерун, Того, Восточная Африка) и в морях южного полушария совершился в условиях столкновений с Англией, точно так же, как во всех международных конфликтах (вокруг Афганистана, Египта и т. д.). На этом этапе (до 1885 года) Бисмарк в общем занимал позицию в пользу России и Франции. Так, в январе 1885 года Бисмарк заявил: «Египет как таковой не представляет большого интереса, решающим является для нас манипулирование европейским равновесием в том смысле, в каком это соответствует нашему сегодняшнему пониманию собственных интересов… Египетский вопрос представляет для нас необходимое поле для политических операций, но не объект таковых».
Однако восточный кризис, разразившийся в середине 1885 года вокруг Болгарии и совпавший по времени с сильными реваншистскими тенденциями во Франции, очень быстро привел к тому, что внешнеполитические интересы канцлера вновь сконцентрировались на континенте. В ситуации, претерпевшей столь значительные изменения, в 1888 году прозвучали известные слова Бисмарка в адрес исследователя Африки Ойгена Вольфа. Они объясняют — пожалуй, слишком односторонне — евроцентристские воззрения канцлера: «Ваша карта Африки и вправду очень хороша, но моя карта Африки расположена в Европе. Здесь расположена Россия и здесь расположена Франция, а мы в середине; вот моя карта Африки».
Новый восточный кризис вокруг Болгарии представлял собой более значительную опасность для Бисмарка, чем кризис 1875–1878 гг.
Тесные австро-германские связи, даже если строго оборонительный характер двойственного союза и не подчеркивался, без всякого умысла с германской стороны легко могли привести к тому, что империя, оказавшись в состоянии войны с Россией (а также перед лицом шовинистических, профранцузских настроений в среде петербургской и московской общественности и перекликающейся с ними волны реваншистских настроений во Франции) начнет воевать и с Францией. 11 января 1887 года Бисмарк в речи, произнесенной в рейхстаге, публично предостерегал Австро-Венгрию от подобной игры. Венское правительство толкали на нее представители прусского генерального штаба и оппозиционной Бисмарку группировки чиновников-интриганов внешнеполитического ведомства из окружения тайного советника фон Хольштайна. «Нам совершенно все равно, — заявил канцлер, — кто правит в Болгарии и что вообще станет с Болгарией — это я повторяю здесь; я повторяю все, что говорил ранее, употребляя избитое и заезженное выражение о костях померанского гренадера: весь восточный вопрос не является для нас вопросом войны. Мы никому не позволим из-за этого вопроса накинуть себе на шею поводок, чтобы поссорить нас с Россией». «Австрия, — объяснял Бисмарк в мае 1888 года, в период „99 дней“, кронпринцу (будущему императору Вильгельму II), — если останется нашей единственной опорой после того, как мы сожжем свои корабли в направлении России и Россия и Франция будут противостоять нам как заклятые враги, вновь приобретет влияние на Германскую империю, аналогичное тому, которое мы, к счастью, ликвидировали в 1866 году. Прочность наших отношений с австро-венгерским государством основывается большей частью на том, что мы в случае, если Австрия предъявит нам несправедливые обвинения, сможем прийти к соглашению и с Россией. Если таковая возможность исчезнет, Австрия станет гораздо более требовательным союзником, чем до сих пор, а если найдет поддержку у России, то, возможно, столь же требовательным, как во времена
