В доме стояла полная тишина: 'Флорри спит внизу, - подумал он, - а миссис Беннет ушла в кино...' Он был рад, что миссис Беннет едет вместе с ними... Стилмен сегодня был великолепен. Теперь Мэри будет здорова, бодра и свежа, как дождик... а дождик славно освежил все сегодня, было так приятно возвращаться полями, тихо и прохладно. Слава Богу, у Кристин скоро опять будет сад... Пускай пятерка докторов в каком-нибудь городишке линчует его и Денни, и Гоупа, а у Крис должен быть сад!
Он рассеянно начал есть один из намазанных бисквитов. Подумал, что у него пропадет аппетит, если она не вернется скоро. Наверное, болтает с фрау Шмидт. Добрая старая фрау... Первых пациентов послала ему она. Если бы он после этого вел себя, как порядочный человек, вместо того, чтобы... ну, ладно, это позади, слава Богу! Они снова вместе, Кристин и он, и счастливее, чем когда-либо. Каким блаженством было услышать это от нее минуту назад!.. Он закурил папиросу.
Вдруг у двери раздался резкий звонок. Эндрью поднял глаза, отложил папиросу и вышел в переднюю. Звонок успели дернуть вторично. Он отпер дверь.
Тотчас же он увидел суматоху на улице, толпу народа на мостовой, лица, головы, точно вотканные в темноту. Но, раньше чем он успел вглядеться в этот сложный узор, полисмен, позвонивший у дверей, встал перед ним неясной громадой. Это был Струзерс, его старый приятель из Файва, постовой. Странно белели в темноте его широко открытые глаза.
- Доктор, - сказал он чуть слышно, с трудом, как человек, запыхавшийся от быстрого бега. - Ваша жена пострадала. Она бежала... Ох, Господи!.. выбежала из лавки - и угодила прямо под автобус.
Большая ледяная рука сжала ему сердце. Раньше чем он успел опомниться, улица надвинулась на него. Внезапно передняя наполнилась людьми. Плачущая фрау Шмидт, кондуктор автобуса, второй полисмен, какие-то чужие люди, все напирали, оттесняя его назад, в кабинет. А затем сквозь толпу двое мужчин пронесли тело его Кристин. Голова на тонкой белой шее запрокинулась назад. На левой руке все еще висел на веревочке, обмотанной вокруг пальцев, пакетик от фрау Шмидт. Ее положили на высокую кушетку в кабинете. Она была мертва.
XX
Он был совершенно убит и много дней точно не в своем уме. Бывали проблески сознания, когда он замечал Денни, миссис Беннет, а раз или два - Гоупа. Но все остальное время он жил, выполняя то, что от него требовалось, весь уйдя в себя, в один бесконечный кошмар отчаяния. Его истерзанные нервы обостряли безмерность утраты, жуть раскаяния, болезненный бред, от которого он просыпался весь в поту, с криком ужаса.
Он смутно помнил допрос, следствие, проведенное без лишних формальностей, показания свидетелей, такие обстоятельные, такие ненужные. Он неподвижно смотрел на приземистую фигуру фрау Шмидт, по пухлым щекам которой слезы текли и текли без конца.
- Она смеялась, все время смеялась, когда пришла ко мне в лавку. 'Скорее, пожалуйста, - твердила она мне, - я не хочу заставлять мужа ждать...'
Услышав, что следователь выражает ему сочувствие по поводу тяжкой утраты, он понял, что процедура окончена. Машинально встал, потом, очнувшись на минуту, увидел себя на улице идущим рядом с Денни по серым камням тротуара.
Он не знал, кто и как позаботился о похоронах, все прошло каким-то непонятным, таинственным образом, без участия его сознания. Когда он ехал на кладбище Кензал-Грин, мысли его разбегались, метались туда, сюда, уходили назад в далекое прошлое. Стоя на унылом, грязном кладбище, он вспоминал простор овеянных ветром горных лугов за 'Вейл Вью', где носились, разметав спутанные гривы, маленькие горные пони. Кристин любила гулять там, любила, когда свежий ветер ласкал ей щеки. А теперь она будет лежать на этом унылом и грязном городском кладбище.
Вечером, в безумной муке, он пробовал напиться до бесчувствия. Но виски как будто еще сильнее растравило в нем гнев на себя. Он до глубокой ночи шагал из угла в угол, громко разговаривая сам с собою.
- Ты думал, что сможешь убежать от этого! Думал, что уже убежал. Нет, клянусь Богом! Преступление и наказание, преступление и наказание за него! Это ты виноват в ее смерти. Ты
Он вышел на улицу, забыв надеть шляпу, шатаясь, и безумными глазами уставился в наглухо закрытые окна лавки Видлера. Потом воротился в дом, лепеча сквозь горькие пьяные слезы: 'С Богом шутить нельзя!' - Это сказала когда-то Крис. - 'С Богом шутить нельзя, мой милый'.
Спотыкаясь, побрел наверх. Постояв у дверей, вошел в спальню Кристин, безмолвную, холодную, опустевшую. На туалетном столе лежала ее сумочка. Он поднял ее, прижал к щеке, потом открыл неловкими пальцами. Внутри лежало немного серебра и медяков, маленький носовой платочек, счет от бакалейщика. А в среднем отделении - какие-то бумажки: выцветшая моментальная фотография его, Эндрью, снятая в Блэнелли, и (да, он узнал их сразу с острой болью) те записочки, что он получил в Эберло к Рождеству вместе с подарками от своих пациентов. 'С сердечной благодарностью'. Так Кристин их хранила все эти годы! Тяжкое рыдание вырвалось у него. Он упал на колени у постели в страстном отчаянии.
Денни не мешал ему пить. Эндрью казалось, что Денни почти каждый день бывал в доме. Это он делал не ради того, чтобы заменить Эндрью на приеме, так как теперь больных принимал доктор Лори. Лори жил пока где-то в другом месте, но приходил на амбулаторный прием и ездил по визитам. А Эндрью ничего не знал, не хотел знать о том, что происходило вокруг него. Он прятался от Лори. Нервы его были вконец разбиты. Звонок у двери заставлял его сердце бешено колотиться. При внезапном звуке чьих-либо шагов у него потели ладони. Он сидел у себя в комнате наверху, комкая в руках носовой платок, вытирая время от времени мокрые ладони, тупо глядя в огонь, зная, что, когда наступит ночь, его ждет призрак бессонницы.
В таком состоянии находился Эндрью, когда однажды утром к нему вошел Денни и сказал:
- Слава Богу, наконец-то я свободен. Теперь мы можем уехать.
Эндрью и не пробовал отказываться: способность к сопротивлению в нем была окончательно сломлена. Он даже не спросил, куда они едут. В молчаливой апатии наблюдал, как Денни укладывал его чемодан. Через час они уже были на пути к Педдингтонскому вокзалу.
Они ехали целый день через юго-западные графства, пересели в Нью-Порте и направились дальше, через Монмаусшир. В Эбергени сошли с поезда, и у вокзала Денни нанял автомобиль. Когда они выбрались из города и ехали мимо реки Аск, через поля и леса, пестревшие пышными красками осени, Денни промолвил:
- Мы едем в одно местечко, куда я когда-то ездил удить рыбу. Лантонийское аббатство. Я думаю, оно нам подойдет.
Сетью проселочных дорог, окаймленных орешником, они к шести часам вечера добрались до места. На покрытом густым зеленым дерном лугу стояли развалины монастыря, гладкие серые камни. Кое-где высились уцелевшие еще монастырские своды. А рядом - гостиница, вся построенная из камней обрушившихся стен. Успокоительно журчал протекавший неподалеку ручей. Дымок от горящего дерева ровной синей лептой поднимался в тихом вечернем воздухе.
На другое утро Денни потащил Эндрью на прогулку. День был сухой и звенящий, ко Эндрью ослабел от бессонной ночи, его вялые мускулы изменили ему на персом же подъеме в гору, и он захотел вернуться назад после того, как они прошли совсем небольшое расстояние. Однако Денни был неумолим. Он заставил Эндрью в этот день пройти восемь миль, на следующий день - десять. К концу недели они уже делали по двадцати миль в день, и Эндрью, добравшись к вечеру до своей комнаты, сразу валился на постель и засыпал.
Здесь их никто не беспокоил. В поселке осталось только несколько рыбаков, так как сезон ловли форели уже кончался. Они обедали в бывшей трапезной с каменным полом, за длинным дубовым столом, перед открытым очагом, в котором трещали поленья. Кормили их просто, но вкусно.
Во время прогулок они не разговаривали. Часто за целый день перекидывались только двумя-тремя словами. Вначале Эндрью совершенно не замечал местности, по которой они бродили. Но шли дни, и
