Поначалу я представлял себе, что, когда все закончится, я сяду в высокое кресло и буду по одному вызывать всех своих мучителей. И Рубашкина, и Савинкина, и Гордиенко, и Зотова, и начальника следственной части генерала Новоселова, и всех остальных. Я заранее предвкушал их слезы и раскаяние. Я уже видел, как, сваливая друг на друга, они будут клясться и уверять, что всего лишь выполняли приказы, рассказывать про детей и жен. И от картины этой по всему телу растекалось какое-то сладострастие.
Сегодня мне этого ничего уже не нужно — никакого возмездия. Сегодня все, чего я хочу, — собрать их вместе и просто посмотреть каждому в глаза. Долго-долго. Пристально-пристально. Я хочу прочитать, что написано в их глазах, и убедиться, что страх — самое сильное человеческое чувство.
А с другой стороны, зачем? Я и без этого знаю, что есть вещи намного сильнее страха. И именно потому не жажду отмщения, ведь месть — это тот же страх, просто с обратным знаком…
Недавно из Израиля мне позвонил Мотя.
«Шалом! — прокричал он в трубку. — С тобой все в порядке? Может быть, приедешь к нам, работу мы тебе найдем».
Я хотел сказать ему: «Мотя, я часто вспоминаю тебя и твои слова, и чем становлюсь старше, тем сильнее осознаю их правоту…» Я хотел сказать ему много хороших слов, но… не сказал.
Почему? Сам не знаю. Может, постеснялся. Может, растерялся. Вместо этого я ответил:
«Спасибо, у меня все закончилось. Все нормально».
«Ты уверен?!» — прокричал Мотя.
Уверен? Нет, Мотя, я не уверен. Не уверен. Но разве это что-то меняет?
А на другой день после его звонка я поехал на улицу Генерала Глаголева — к изолятору, в котором сидел. Я хотел найти ту двенадцатиэтажную башню, которую разглядывал через дырочку воздуховода в тюремном окне, но не нашел. Таких башен, построенных по типовым проектам, оказалось вокруг слишком много, и понять, какая из них «моя», можно было, только вновь очутившись в тюремной камере.
Слишком много вещей можно увидеть только из тюремной камеры. Мотя, ты ведь понимаешь, о чем я говорю?
Владимир Борисович Рушайло стал «хозяином» МВД ровно через неделю после моего ареста. 21 мая 1999 года.
Впереди было без малого два года его властвования, два года, которые, я уверен, непременно войдут в историю как время, по своей трагичности и жестокости сопоставимое разве что с 37-м годом.
В 37-м, впрочем, все было намного понятнее. Монополию на репрессии имело только государство. И Ежов, и Вышинский, и Берия свирепствовали не по своей собственной воле. Не за деньги и не за взятки. По приказу партии.
60 лет спустя на смену государственному беспределу пришел беспредел коммерческий. Любой следователь, опер получили право карать и миловать. Возбуждать «липовые» дела и «закрывать» в тюрьму невиновных. Опечатывать склады и изымать всю бухгалтерскую документацию.
Достаточно взять оперативные сводки ЦРУБОПа, чтобы все стало понятно: у 90 процентов задержанных найдено 0,29 грамма героина…
Уже не требовалось ни разнарядки свыше, ни директив ЦК. Увесистая пачка долларов решала любую проблему.
И так — по всей стране…
Это были годы абсолютного торжества безвластия, когда людей увольняли из органов лишь за одно неосторожное слово, за отказ выполнять «заказы». Пачками вылетали на улицу профессионалы, честные, принципиальные. Их места занимали другие — управляемые, послушные, меряющие все на деньги.
И во главе этой пирамиды стояли руководители МВД. Те, кто завершил процесс криминализации милиции. Те, кто превратил правоохранительный орган в огромную коррупционную проказу…
Иногда я вспоминаю это жуткое время. Мы жили тогда в каком-то забытьи. Казалось, ничего никогда уже не изменится. Эти люди, коммерсанты в милицейских погонах, вечны. И когда весной 2001-го объявили, что Рушайло снят с поста министра, поначалу в это даже не поверилось. Если чего-то очень долго ждешь, все чувства обязательно притупляются.
А потом из страны сбежал генерал Орлов…
Эту фамилию я впервые услышал вскоре после своего освобождения. Услышал, чтобы запомнить навсегда.
Уже позже я узнал, что именно Орлов был инициатором и организатором моего ареста — в отместку за мои антирушайловские выступления. Что, пока я сидел за решеткой, его помощник, некто Кушнарь (сейчас он служит в Совете безопасности), специально ездил в ИВС, чтобы поглядеть на меня, лежащего на шконке, и Орлов тогда радостно изрек: «Как приятно видеть этого жида сквозь глазок тюремной камеры».
Узнал и многое другое. О преступлениях. О взятках. О безграничной власти, которой пользовался в МВД этот человек.
Больше двух лет продолжалось мое расследование. Я встречался с сотнями людей — бывшими и действующими сотрудниками МВД. Перелопачивал тонны документов.
Это было небезопасное занятие. Время от времени мне передавали «приветы» от моих героев. Один раз попытались вновь посадить за решетку.
Мои телефоны прослушивались (сегодня я даже знаю, кто это делал и как оформлял). Людей, уличенных в дружбе со мной, увольняли из милиции. У охранной фирмы, которая обеспечивала мою безопасность, едва не отобрали лицензию (им было сказано четко: откажитесь от Хинштейна, и мы вас больше не тронем).
Боялся ли я? Конечно, боялся. Но я просто не мог остановиться, опять же потому, что нельзя бросить руль, когда мчишься на мотоцикле по отвесной стене. И если жизнь Кощея Бессмертного таилась в иголке,
