океан, уносила с собой верхний слой песка, так что казалось, что земля уходит из-под ног.
На пляж выходили террасы ресторанов и кафе. По другую сторону набережной расположены были отели в стиле модерн: каменные женские головы с распущенными волосами поддерживали балконы. Далее за линией отелей начинался маленький провинциальный городок с магазинами и лавками и с пестрым рынком на квадратной, вымощенной булыжником площади.
Если стать лицом к морю, то справа можно было видеть узкий мол, уходящий далеко, далеко в море и оканчивающийся белым маяком. По ту сторону мола находился маленький порт, в который могли заходить шлюпки, яхты, небольшие катера. Здесь во время отлива уровень воды у причалов опускался метра на два.
Если же смотреть влево, то набережная через два-три километра обрывалась, превращаясь в каменистую дорогу, покрытую белой пылью. Дорога вела в сосновый лес, в котором песок был не так горяч, но был усыпан сосновыми иглами, так что босиком было больно по нему ходить. Здесь находилось трехэтажное мрачное кирпичное здание-пансионат «Aux pins maritimes» — и в дополнение к нему, в нескольких минутах ходьбы, во дворе — маленький белый оштукатуренный домик, в котором мы и жили, занимая две комнаты во втором этаже. Для умывания служили большой фарфоровый кувшин и фарфоровый белый таз, стоящий на табуретке. Столовая помещалась около главного кирпичного здания на открытом воздухе, под железным навесом, который поддерживался деревянными столбами. Здесь стояло несколько рядов длинных столов, покрытых клеенкой, со скамейками по обе стороны.
Сосновый лес подходил к самому морю. Берег здесь был более диким. Из песка вылезали отшлифованные морем валуны, торчали острые косяки серых скал. По ним время от времени пробегали юркие ящерицы. Я часто, лежа на животе и затаив дыхание, ждал их появления. Я ловил ящерицу за хвост. Через мгновение она отрывалась от своего хвоста и убегала, а хвост оставался в моей руке, извивался несколько раз, а затем замирал. Я собирал коллекцию таких хвостов. У меня уже была целая жестяная коробка, наполненная ими.
При отливе вдали оголялся остов какого-то когда-то затонувшего корабля, покрытый водорослями и облепленный ракушками. Я любил забираться на этот умерший корабль, с опаской поглядывая в ожидании начала прилива на далеко отошедший океан.
По утрам в соседней комнате стучала машинка. Потом отчим шел купаться. Иногда днем до обеда мы с мамой ездили для каких-либо покупок в город. Туда ходил маленький автобусик, принадлежащий пансионату. Шофер автобуса был влюблен в маму и не считал нужным это скрывать. Это очень упрощало все дела. По маминому желанию он менял маршрут автобуса, ожидал ее по получасу, если она где-нибудь задерживалась. Остальные пассажиры безропотно молчали. Если кто-либо пытался возражать против таких порядков, шофер предлагал ему выйти из автобуса. Нельзя сказать, чтобы мама как-либо злоупотребляла своим привилегированным положением, но все же это было очень удобно.
К вечеру, перед ужином, когда спадала жара, мама и отчим шли играть в теннис. На корте играла английская пара: два джентльмена в белых фланелевых брюках. На их каменных лицах не было и тени каких-либо эмоций. Окончив игру, они пожимали друг другу руки. Алексей Николаевич преклонялся перед такой бесстрастной игрой. Но сам играл не по-английски. Он радовался, как ребенок, каждому удачному своему мячу; огорчался и сердился, когда проигрывал. Вечером, после ужина, мы гуляли по освещенной луной дороге. Где-то рядом тяжело дышал океан. От земли, нагретой за день, исходило тепло.
В Сабль д'Олонн к нам приезжал из Парижа журналист и поэт Шполянский, писавший под псевдонимом Дон Аминадо. Замышлялось издание детского журнала «Зеленая палочка». Дон Аминадо и отчим были инициаторами этого дела. Журнал начал выходить в 1921 году.
Париж, зима 1920, 1921
Осенью мы вернулись в Париж, в нашу квартиру на улице Ренуар. К этому времени Париж был наводнен русскими эмигрантами. Всех их можно было разделить на несколько не смешивающихся друг с другом и иногда враждебных друг другу групп. Это была придворная титулованная аристократия, это были высокие военные чины, интеллигенция, политические деятели разных оттенков и, наконец, представители делового и торгового мира. Всех их можно было видеть по воскресеньям, или уж во всяком случае в страстную неделю, в русской церкви на улице Дарю. Они занимались разными делами. Очень многие превратились в шоферов парижских такси. Иные пооткрывали ресторанчики, в которых подавался русский «Bortch a la creme». Другие занимались изданием русских книг и журналов. Политические деятели, погрязшие в конспирациях, готовили какие-то мероприятия, которые, по их мнению, обязательно должны привести к падению большевистской власти в России.
В нашем доме, на два этажа ниже нас, поселился поэт Константин Бальмонт с женой Еленой и дочерью Миррой, которая была года на два старше меня. Иногда я заходил к Бальмонтам. Меня усаживали на стул, Бальмонт начинал ходить вперед и назад по диагонали комнаты с головой, немного наклоненной набок, со взъерошенными волосами, усыпанными перхотью. Он размахивал одной рукой и декламировал (лучше сказать — пел) свои стихи. Я не помню, о чем были эти стихи, но помню только, что в них много места занимали хризантемы. Бальмонт останавливался посредине комнаты и обращался ко мне:
— Ну как?
Я, совершенно растерянный, не знал, что сказать, не понимал, хорошо это или плохо и вообще к чему все это? Иногда в семье Бальмонтов бывали скандалы. Перепуганная Мирра со слезами на глазах прибегала к нам отсидеться, пока внизу все не стихнет.
Недалеко от нас в соседнем районе Отей жили Бунины: Иван Алексеевич и Вера Николаевна. Мы бывали у них. Иногда они обедали у нас. Бунин относился к отчиму немного свысока, как, впрочем, и ко всем. Он был желчным и надменным. С ним было трудно: никогда не знаешь, что именно вызовет его раздражение. Но маму он любил. Он знал ее с детства, когда девочкой она приносила ему свои первые стихи. Отчим был знаком с Буниным с довоенных времен. В 1905—1914 годах Бунин был редактором в журнале «Северное сияние». Алексей Николаевич принес ему одно из первых своих произведений «Сорокины сказки». Бунины попали в Париж на год позже нас. Они проделали примерно такой же маршрут, как и мы. С той лишь разницей, что из Константинополя они попали в Париж не сразу, а предварительно оказались в Югославии. В Белграде нищие и бездомные и к тому же обворованные Бунины получили от Цейтлиных визу во Францию и 1000 франков.
Иногда мы, конечно, бывали у Цейтлиных. У них продолжала жить нянька Марфа Ивановна, о которой уже была речь выше, привезенная ими из Москвы. Она быстро акклиматизировалась в Париже. Не зная ни одного слова по-французски, она бодро водила маленькую Ангелину гулять в Булонский лес. Она упорно называла его «Булавин лес». В праздники, например на рождество или в чей-либо день рождения, у Цейтлиных собиралось много русских и французских детей. Девочки с большими бантами, вежливые мальчики с голыми коленками. В гостиной расставляли стулья и выступал специально приглашенный фокусник. Он клал монетку в карман одного мальчика, а затем вынимал ее же из кармана другого мальчика. От этих фокусов у меня кружилась голова и почва уходила из-под ног. Потом всех детей сажали за большой стол и поили шоколадом с бисквитами. В другой комнате за маленьким столом, покрытым белой салфеткой, фокусник ел баранью отбивную котлету, запивая ее красным вином. Устраивались у Цейтлиных и взрослые приемы. На одном из них на столе около каждой тарелки лежал небольшой, завернутый в бумагу подарок. Отчим получил новую пишущую машинку с русским шрифтом — то, о чем он только мечтал.
Бывали небольшие приемы и у нас: писатель Алексей Ремизов, пишущий старинной вязью; всегда остроумная Тэффи; грубоватый Куприн. В нашем доме, будь то в Москве, в Париже, в Берлине или в Ленинграде, всегда бывало много писателей и актеров. Велись самые разные разговоры. Единственное, чего отчим терпеть не мог, — это разговоров на литературные или литературоведческие темы. Он не любил литературоведов с их литературоведческим словоблудием.
Иногда по вечерам мы ходили в кино: то Юлия Ивановна и я; то отчим, мама и я; то мама вдвоем со
