охотиться. Дичь к столу поставлял лесничий, а просто так убивать зверье расхотелось. Незаметно поубавилось злости, пропала и нужда ее срывать.
Горы Лита знала не хуже, чем лес - и когда только успела изучить? - еще одна загадка. Но именно она показала ему изумительной красоты небольшую пещеру, спрятавшуюся за стеной водопада. Оттуда открывался вид на стену падающей воды, такой, что дух захватывало, и все свои беды казались ничтожными перед величием Творца, хоть Геслер и не был особо религиозен, ликование охватывало душу - как прекрасно быть частью мира, где существует такая совершенная красота! Сверкающая в солнечных лучах завеса воды переливалась через скалу, с грохотом падала на первую каменную ступень, разбивалась на мириады крошечных капель, окутывала выступ облаком пара, снова собиралась в стремительный поток и все повторялось, и так восемь раз, до самого низа, где разбегалась на протоки горная река.
Потом он не раз приходил сюда один, оставлял коня в пещере, проходил по узкому карнизу к самому краю, так близко, что насквозь промокал плащ, и липли на лоб волосы, но волшебное, очищающее душу чувство принадлежности к замыслу Творца больше не приходило, и вдоволь надышавшись влажным паром, он возвращался назад. Лита больше не предлагала съездить на водопад, она вообще не любила возвращаться на знакомые места, предпочитая каждый раз что-то новое, а про пещеру и вовсе сказала, что больше туда никогда не пойдет, потому что там грустно, хоть и красиво.
Но сегодняшнюю прогулку пришлось отменить. Как Геслер и предполагал, передышка оказалась недолгой. Кто-то там, наверху, в небесной канцелярии, сильно невзлюбил несчастного представителя Короны в Суэрсене. Настолько, что не поленился начать войну с Кавдном, чтобы досадить бедолаге. Должно быть, Лаар, хоть Геслер и недоумевал, чем мог прогневать грозного, но великодушного бога битв и сражений.
Взмыленный курьер принес новые приказы его величества: увеличивается военный налог, повышается зерновой, дополнительный набор рекрутов - этот указ Геслер выполнит с удовольствием, чем меньше смутьянов останется в провинции, тем лучше, пусть король их сам потом вешает. Но где он возьмет зерно, если своего хлеба даже до весны не хватает, кормятся от милости королевы? И откуда взять деньги, выработку на рудниках приказано увеличить вдвое, а продавать ни руду, ни орудия нельзя, все уйдет на новые бомбарды. Шахтеры и без того неделями не видят солнечного света, а что теперь? Не цепями же их приковывать! Столько оков во всем Суэрсене не найдется, придется по соседям одалживаться. Но на этот раз король не потерпит проволочек, война предстоит серьезная, это вам не увеселительная прогулка в Ландию. У Геслера заболела шея, он словно наяву ощутил прикосновение холодного металла и тряхнул головой, отгоняя страшное виденье. Он начнет с рудников.
Старший горный мастер, как и ожидалось, только устало развел руками - на бурное возмущение у него уже не было сил:
- Господин наместник, ну не маг я, колдовать не умею. Люди и так из последних сил выбиваются. Такую выработку даже каторжники не дают.
- Это приказ короля.
Зная, что терять ни ему, ни шахтерам уже нечего, мастер огрызнулся напоследок:
- Его величество небось, кайло в жизни в руках не держал. Денек в шахте бы поработал, так знал бы, какие нормы спрашивать.
Геслер ядовито заметил:
- Если бы вы соблаговолили поставить в забоях те машины, что я предлагал еще два года назад, шахтеры бы не выбивались из сил! Но вы же тогда хором вопили, что боги прогневаются, что столетиями без новшеств обходились и дальше справляться будете, что нечего деньги на бесполезные железки тратить, когда люди с голоду мрут.
Скандал и впрямь вышел знатный, и Геслер теперь себя за локти кусал, что пошел тогда на попятный. Год выдался на удивление спокойный, в казне после уплаты податей даже что-то осталось, и наместник решил поставить на шахтах новые подъемники и хваленый паровой молот, способный сразу пять десятков рабочих заменить. Но горных дел мастера такой шум подняли, что не решился. Побоялся, что шахты станут. А надо было надавить. Теперь уже поздно, денег нет, да и пока машины соберут и доставят, все сроки выйдут, армия ждать не будет, бомбарды нужны срочно.
Мастер возмутился:
- Уж верно, из сил бы не выбивались, давно уже от голода бы сдохли, под забором! Кто б их из милости держать стал, если все машина делает! Насмотрелись мы, что бывает, когда новые станки ставят!
- Как вы это сделаете, меня не волнует. Хоть семьями в шахты спускайтесь, хоть вообще из них не выходите! Но сроку у вас неделя. Если через семь дней не дадите двойную норму - пожалеете, что не сдохли под забором два года назад!
С рудников Геслер уезжал с тяжелым сердцем - он достаточно разбирался в людях, чтобы знать: пугать имеет смысл до определенного предела. Даже у страха есть свои границы, а когда человеку нечего терять, то нечего и бояться. Шахтеры опасно приблизились к этой грани, одно неловкое движение, и вспыхнет пожар. Но он и сам стоит у этой черты, только с другой стороны, и хотя еще не разучился испытывать страх, терять ему по большому счету нечего. Кроме жизни, разумеется, но он уже сомневался, такая ли это большая ценность, чтобы постоянно за нее дрожать.
Вечер наступал долго - сначала медленно опускалось солнце, затягивая небо красными рыхлыми полосами, потом краснота сгущалась в тяжелый фиолетовый туман, и постепенно наступала темнота, слегка прореженная звездами. Когда он вернулся домой, уже стемнело, но погода успела испортиться: черные облака заполнили темное небо, ни проблеска, ни ветерка, мертвое безмолвие перед грозой. Есть не хотелось, слуга унес нетронутый ужин, бутылку забыли поставить на ледник, и теплое вино отдавало кислятиной. Он лег на кровать, не раздеваясь, только стянул сапоги, но так и не мог уснуть, напряженно вслушивался в тишину в ожидании дождя. Но небеса прорвало уже под утро, сплошным потоком. Молнии в клочья раздирали тучи, пригоршнями стучал в ставни град, внизу жалобно хрустнуло стекло - кто-то из прислуги оставило окно открытым.
Если до сих пор не уснул, то теперь уже точно не получится. Еще одна бессонная ночь. Геслер встал, зажег свечу и спустился на первый этаж, в комнату, отведенную под библиотеку. Если окно разбилось там, и дождь зальет книги - он прикажет высечь дуру-служанку. Но пострадал коридор - осколки валялись на красной ковровой дорожке, устилавшей пол, а порыв ветра едва не задул свечу. Он прикрыл фитилек ладонью и толкнул дверь. В полумраке Геслер не сразу заметил скорчившуюся на подоконнике фигурку:
- Лита! Ты что здесь делаешь посреди ночи?!
- Скоро рассвет, - тихо ответила девочка, - я хочу увидеть восход солнца.
- С чего это вдруг?
Она соскользнула с подоконника, подошла к нему ближе, Геслер поднял свечу повыше: пламя красным отблеском отразилось в янтарных глазах девочки, а медвяные волосы при этом свете казались темными, словно запекшаяся кровь. Она смотрела ему в лицо, долго, пристально, и наконец сказала, негромко, но спокойно:
- Я боюсь. Что оно не взойдет. И все станет другим.
Девочка стояла в одной ночной рубашке, голыми ногами на холодном полу, Геслер скинул камзол, путаясь в застежках, набросил ей на плечи, хотел было прижать к себе, но под строгим, неподвижным взглядом не решился, и только возразил, сам удивляясь, как беспомощно звучат его слова в промежутках между раскатами грома:
- Ну что ты, Лита! Это просто гроза, гроза, а не конец времен. Нечего бояться, скоро рассветет, будет холодно и мокро, но в вашем Суэрсене всегда так, хорошо еще, снега нет, - он говорил, говорил, сам уже особо не понимая, что за чушь несет, и постепенно из ее глаз уходил тревожный багрянец. Она поежилась, запахнула камзол, подошла к окну, кивнула:
- Смотри, там, далеко, светает.
- Разумеется, светает! Так и должно быть, - он задул свечу, и они стояли рядом, вглядываясь в едва заметную глазу серую полосу на востоке.
Геслер положил руку на плечо девочки, она не отстранилась, наоборот, придвинулась ближе. Гроза утихла, ливень перешел в унылый мелкий дождик, небо окончательно просветлело, но солнце так и не показалось, спряталось за облаками. Он развернул девочку лицом к себе:
