распоряжение наместника. Вполне достаточно, чтобы вышибить бунтовщиков с рудников, но сколько крови прольется! Геслер сморщился: за прошедшие семь дней он успел поостыть. В конце концов, все они делают то, что должны. Ни у него, ни у голодных шахтеров нет выбора. Они не могли не взбунтоваться, он не может не подавить их мятеж. Точно так же, как браконьер не может не расставлять силки на зайцев, чтобы накормить своих детей, а он не может не повесить браконьера.
А шахтеры были полны решимости стоять до конца. Бунт, как оказалось, готовили уже давно - Геслер пригрозил горнякам уморить их голодом, те только рассмеялись: запасы позволяли продержаться до следующей весны. И где только они набрали столько продовольствия в вечно голодном Суэрсене, да еще под самым носом наместника, Геслер понять не мог, но поверил на слово, все равно он не мог ждать полгода, чтобы проверить, хватит ли мятежникам хлеба.
Наместник попытался было взять в заложники семьи бунтовщиков, но и здесь его опередили - женщин и детей вывезли из провинции, а мужчины или просочились в шахты к родным, или бесследно растворились в глухих суэрсенских лесах. Впрочем, поразмыслив, Геслер даже порадовался про себя, что опоздал. Головы ему и так и так не сносить, так лучше уж умереть со спокойной совестью.
Из столицы доставили гневное послание, подписанное его величеством собственноручно. Король приказывал немедленно подавить мятеж, восстановить работу шахт, затем дождаться прибытия нового наместника и сдать ему все дела. Что последует дальше - очевидно. Следом прибыло не менее гневное письмо от военачальника: Тейвор рвал и метал, и грозился упечь Геслера на его собственные рудники, если хоть один волос упадет с головы мастеров-оружейников, или же если эти грязные звери повредят плавильные печи и формы для отлива. Министр государственного спокойствия молчал, и это молчание пугало куда больше, чем гневное послание военачальника.
Признаться честно, Геслер сомневался, что после подавления мятежа останутся рудники, в которые можно будет кого бы-то ни было сослать: если горняки и дальше будут упираться, ему придется взорвать шахты. Никаких сил не хватит, чтобы выкуривать их по одному из коридоров, не говоря уже о том, что рабочие знают там каждый закуток, и привыкли жить под землей, в отличие от солдат. Огненного порошка хватит, дурное дело нехитрое - набить бочки, поджечь фитили, и даже те, кто переживут взрыв, наверх уже не поднимутся. Но шахты после этого встанут надолго - нужно будет заново ставить крепь, восстанавливать спусковой механизм, расчищать завалы, убирать трупы, привезти новых рабочих или каторжников… Геслер искренне сочувствовал своему преемнику.
Прошло три дня. Инхорцы стояли лагерем у поселка горняков и ждали приказов. Восстанавливать закон и порядок на отдельно взятой шахте они не стремились, Геслер без труда читал недовольство на лицах солдат, но открыто они не возмущались, молча наблюдали, чем закончится противоборство. И только разноглазый Арьен, лично возглавивший добрососедскую помощь, не упускал случая поиздеваться: с преувеличенной вежливостью интересовался, каковы планы глубокоуважаемого наместника, и не нужно ли его людям озаботиться постройкой постоянного лагеря на зиму, пока его превосходительство пребывает в раздумьях. При этом Геслер сомневался, что получив приказ, насмешник согласится лезть в шахту.
Наместник чувствовал себя зверем в капкане - шахтеры открыто смеялись над его угрозами, прекрасно зная, что он не посмеет взорвать рудники, с тем же успехом можно оставить их там сидеть, пока припасы не закончатся. Королю нужна руда, а не развалины. Но и горняки понимали, что загнали себя в ловушку - выполнить их требования невозможно, даже если наместник и уступит, король не позволит. Бунт начался в отчаянии, отчаяньем и закончится, но пока что обе стороны устало препирались, ожидая сами не зная чего.
На четвертую ночь Геслер с остервенением тер воспаленные глаза, склонившись над картой. Бочонки с огненным порошком стояли наготове. Наместник уговаривал сам себя: кого он, в конце концов, жалеет? Они что, не знали, на что идут? Но шахты… король и раньше не жаловал гордый Север. Если прогневать его по-настоящему, страшно даже подумать, какой будет кара. Для всех и каждого, Элиан не станет разбираться, кто прав, кто виноват. Нет, он не может разрушить рудники. Усталый взгляд упал на черный значок, обведенный кругом: так, а это что еще такое?
Геслер понимал, что не стоит предупреждать о своих намереньях, но посчитал, что обязан предоставить горнякам последний шанс сдаться. Сдаваться упрямые бунтовщики отказались, зато у дамбы отряд наместника встретил град камней и ощетинившиеся копьями рабочие. Каменные щиты надежно защищали их и от стрел, и от ручных бомбард, вопреки всем постановлениям оказавшимся на вооружении у гвардейцев из Инхора. Не избежать рукопашной. Кровь, грязь. Геслер выдохнул резко, и махнул рукой, приказывая начинать. Он снова сделал все, что мог, и не его вина, что этого оказалось недостаточно. Дамбу они захватят, даже если он положит возле этих камней всех своих солдат. А дальше все просто - стоит взорвать заслон, и в шахты хлынет вода. Несколько дней потопа, затем заложить брешь, запустить насосы, откачать воду, проверить крепь, убрать разбухшие трупы, и можно начинать работу.
Прозвучал первый залп, полетели в стороны искры и каменная крошка, под прикрытием первая линия солдат ползком приближалась к укреплению. И в этот момент жаркий летний воздух прорезал звонкий голос охотничьего рожка. Ему эхом отозвался второй, третий, четвертый. Бой остановился, наступила тишина. Геслер медленно обернулся. Их окружили тихо и незаметно. Большой отряд, все конные, блестели в солнечном свете начищенные кирасы и кольчуги, на ветру билось голубое знамя с серебряной многолучевой звездой. Он узнавал среди них знакомые лица: бородатый лесничий, его старшие сыновья, племянник витражных дел мастера, тот самый, что уехал странствовать, но больше всех там было похожих друг на друга смуглых, золотокожих мужчин: темноглазых, стройных, с узкими подбородками и точеными скулами.
Она выехала вперед: высокая девушка в замшевой безрукавке, вскинула тонкую руку. Солнце отразилось в янтарных глазах теплыми искрами, золотой сеткой вспыхнуло в медвяных кудрях. Он узнал ее, вопреки здравому смыслу и рассудку. А девушка заговорила, и каждое слово подхватывало гулкое эхо, унося далеко в горы:
- Это мои люди и моя земля! Хватит поливать ее кровью! Уходите, мы не звали вас сюда. Кто выполняет преступный приказ, сам совершает преступление. Мы столетиями жили с Инхором в мире и дружбе, и не хотим начинать войну по чужой воле!
Девушка спешилась и неторопливо, не опасаясь выстрела, подошла к Геслеру. Он прошептал тихо, едва слышно:
- Лита.
Она кивнула:
- Ты ведь не хочешь проливать кровь, я вижу в твоих глазах.
- Но король…
- Его время истекло, - спокойно ответила девушка, подойдя совсем близко, вплотную, так, что он почувствовал сладкий цветочный запах от ее волос.
- Но что теперь будет?
- Мы сами решим. Если хочешь - оставайся. Север примет тебя. Если нет - уходи. Я отпущу тебя.
- Ты?
- Ты знаешь, кто я, - спокойно ответила Лита на незаданный вопрос.
Геслер закусил губу - он тонул в ее глазах, раньше они не были такими глубокими. Он понимал, что так не может быть, не бывает, не иначе, как Проклятый приложил копыто к этому превращению, но сказать по правде, ему было наплевать. И на Ареда, и на короля, и на военачальника, на все, кроме этого янтарного взгляда. И он кивнул, а Лита протянула ему руку, ее ладонь легла поверх его пальцев.
Арьен, подойдя к ним, преклонил колено:
- Госпожа, - и его зеленый глаз весело блестел, а в карем сверкала теплая искорка, - с возвращением.
