Крещение

стригунок за маткой-кобылицей.

— Ты чего еще? — обернулся Охватов, уже не скрывая своего неудовольствия.

— Ты… Я… Ты говорил насчет гранат.

— Сказал — значит, принесут.

— Ну до свидания, Коля.

Охватов и не отозвался, и не остановился, зная, что в лесочке его дожидаются пулеметчики с «максимом», который давно бы следовало поставить на стык взводов. Бойцы, стоявшие друг от друга с большими прогалами, встречали взводного затаенно-сторожкими и в то же время обрадованными голосами:

— Пароль?

— «Шептало». Отзыв?

— «Шадринск». Товарищ младший лейтенант, а что это мне кажется, будто подкоп кто-то ведет подо мной?

— А ты мне скажи, Абалкин, что делает боец, когда к нему на штык сядет воробей?

— Надо принять все меры, чтобы согнать его, собаку.

— А воробей сидит и сидит. Что ж делает боец?

— Что делает?

— Да, что делает?

— Гм…

— Спит, Абалкин, вот что делает. Тебя кто сменяет?

— Недокур.

— Разбуди его.

— Не пора еще ему, товарищ младший лейтенант. Стойте-ка! Слышите? — Абалкин махнул вдоль траншеи рукой, откуда пришел Охватов. Оба насторожились, и ничего не услышали. — Извините, товарищ младший лейтенант. Показалось. Что-то делается кругом, а что — ни как не вникну. Вроде бы сон все едино.

«Устали, устали, — подумал Охватов, свернув из передней траншеи в ломаный ход сообщения, уходящий тыл, к лесочку, — Это не боязнь, не трусость. Звуки, тени — все чудовищно вырастает. А днем глаза боятся света, и глохнешь, будто свинцом уши залили. Но теперь судя по всему, отдохнем».

— Пропуск!

— «Шептало». Отзыв?

— «Шадринск».

— Ты, Козырев?

— Я, товарищ младший. Там что, вроде бы возня какая-то?

— Где?

— Да ведь вы оттуда идете.

— Где пулеметчики, Козырев? — вместо ответа сердито спросил Охватов и приблизился к бойцу, пытаясь увидеть его глаза.

— А вот! — крикнул Козырев и вскинул винтовку, выстрелил.

А у болотца, где остался Минаков, дробно зашелся немецкий пулемет — разрывные пули замигали, защелкали в ракитнике за нашей обороной, достали лесочек поверху. Редким огнем сначала отозвалась траншея, но через минуту стеганула темноту раздерганным залпом. С нейтральной полосы, клонясь к немецким позициям, нехотя вроде, поднялась тусклая красного огня ракета, и по нашим окопам ударили вражеские минометы. Раздирая и щепая воздух, выходя с дальнего посвиста на свист и вой, цапнули мины, и земля вроде тяжело вздохнула, забилась припадочно.

— Отсечный огонь, Козырев. Ты это понимаешь, отсечный? — Охватов в отчаянии едва не плакал, верно угадывая, что немцы уносят кого-то из взводной обороны. — Да неуж? Ну, гады, паразиты, сволочи… Козырев, давай за мной!

— Переждать бы, товарищ младший…

— За мной!

Когда они, то и дело пригибаясь и падая, добрались до левого фланга, обстрел утих. Угомонилась и оборона. На том месте, где стоял Минаков, на дне окопа, тлело какое-то тряпье, а на бруствере, штыком в землю, была глубоко всажена винтовка. Охватов вылез наверх, бросился к болотцу, у спуска раскатился на пустых гильзах, упал. Видимо, здесь, на бережку, и стоял немецкий пулемет, прикрывавший отход группы захвата. Дальше Охватов не пошел, боясь в темноте наскочить на свою мину. Козырев опасливо топтался за его спиной, нашептывал:

— Пойдемте назад, товарищ младший, а то резанут с болота.

— А это что? — Охватов указал Козыреву на что-то черневшее в траве.

— Где? Ах вон, да. Диск автоматный вроде. Или котелок бы.

— А ну достань. Да осторожней смотри. Может, мину подбросили, дьявол знает.

— Пилотка, товарищ младший. Наша. Со звездочкой.

Охватов взял пилотку, ощупал ее всю, и ему почудилось, что она еще теплая и пахнет потом и дубовым веником, каким парился Минаков в солдатской бане. «О писульке говорил, к себе все затягивал, будто знать мог, что смерть его уже здесь вот, в тридцати шагах. Надо же, надо же, как, а! Почти на моих глазах. Ах ты, Минаков… Прости меня, брат».
Они спустились в траншею, на дне ее все еще тлело тряпье, смрадно дымя.
Козырев начал затаптывать его, удивляясь:

— Зачем это они? Как, по-вашему?

— Да так, напугать. Ошарашить попросту. Будто ты не знаешь немца. Пока, надеются, расчухаем да пока сообразим, что к чему, — время-то идет. Ах ты, Минаков! Ведь я, Козырев, буквально пять минут как ушел от него. Писулечку, говорит, черкните домой. Пойду к ротному, а ты останься тут.

— Может, и моим утречком черкнете? — невесело пошутил Козырев и так же, как Минаков, проводил взводного по траншее чересчур далеко. Охватову не понравилось это, но, вспомнив о пилотке Минакова, лежавшей, в кармане, подумал: «А я уж, очевидно, так зачерствел, что ни своего, ни чужого страха не признаю. Да и признавай не признавай — все равно».

Охватов по ходу сообщения вышел в лесочек, вдохнул прелый запах дубового листа и опять вспомнил про веник, вспомнил, как Минаков после бани подарил ему, Николаю, свою гимнастерку, а потом