Крещение

подведенную к нему лошадь и носком сапога поймал стремя, сказал тоном просьбы:

— Щели необходимы для укрытия, майор. Авиация шерстит эти овраги денно и нощно. Гляди.

Шагах в ста от того места, где остался Филипенко, из узкого ярочка в овраг впадал живой еще с весны и оттого мутный ручей. Разлившись по оврагу вширь, он прижимал заброшенную дорогу к правому низкому и пологому здесь берегу в глубоких, местами с водою, следах коней и коров. На затравелом мысочке, опустив ноги в ручей, сидели двое, грея голые спины на солнце. Рядом с ними чернели две пары, вероятно, только что вымытых сапог и сохли постиранные портянки, камушками прижатые от ветерка.
Заварухин необъяснимо как узнал в одном из сидящих Охватова, да и тот узнал полковника, вскочил, сунул босые мокрые ноги в сапоги, схватился за гимнастерку. Второй сутуло сидел и не оборачивался.
Заварухин спешился, пошел по сухому песку навстречу Охватову.

— Воистину правда, что зверь на ловца бежит. Да ты не одевайся. Поговорим так.

— Здравия желаю, товарищ полковник.

— Здоров, здоров, младший лейтенант. А белый-то ты какой, а! В молоке, должно быть, мать вымачивала, Пойдем, и я посижу с вами. Давай-ка сюда. — Полковник кивнул на обломанный половодьем куст краснотала, на котором висели две скатки.

— А это боец Козырев из моего взвода, — представил Охватов, и Козырев хотел было встать, но полковник осадил его, сам сел рядом на скатку. Зачерпнул мелкого промытого песку, тонкой струйкой пересыпал из ладони в ладонь:

— Почему не спите?

Охватов и Козырев переглянулись. Заговорил Охватов:

— Накануне марша, товарищ полковник, в новые сапоги обулись и вот сожгли ноги; не спится, не лежится, и сон на ум нейдет.

— Я слышал, Охватов, ты в разведку просишься?

— Не помню что-то.

— Хм. А если я предложу тебе возглавить взвод дивизионной разведки?

— Если это приказ, то…

— В разведку, Охватов, лучше брать без приказа.

— Само собой.

— Ну и что скажешь?

— Я человек исполнительный.

— А все-таки?

— Пойду и в разведку — все иная, новая, жизнь будет.

— Я не неволю, Охватов, разведка есть разведка. Подумай и скажи об этом Филипенко.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Козырев, значит? — благодушно обратился полковник к бойцу, давая понять Охватову, что всякий деловой разговор на этом исчерпан.

— Так точно, рядовой Козырев.

— И давно в Камской дивизии?

— Под Мценском пришел.

— Как настроение? У самого, во взводе, в роте?

— За других, товарищ полковник, вряд ли дам удовлетворительный ответ. А сам учусь вот возле младшего лейтенанта военному искусству.

— Бойцы знают, что пойдем в наступление?

— Догадываются.

— И как?

— Для бойца, товарищ полковник, всякий бой может стать последним.

— Значит, порыва особого не испытывают?

— Да как вам сказать…

— Хм. А как же воевать без подъема, товарищ Козырев?

— Уж если воевать, товарищ полковник, то воевать надо только… Я объясню, товарищ полковник, если разрешите.

— Не только разрешаю — требую.

— Порыв, товарищ полковник, чувство скоротечное и крикливо-лихорадочное, я бы сказал, даже чуждое степенной душе русского человека. Всякое же большое дело, которое надлежит делать с непременным заглублением и успехом, требует и чувства глубокого, то есть такого чувства, которое определяет в человеке все состояние ею духа.

— Эк ты куда завернул. Ну-ну!

— Видите ли, товарищ полковник, война стала для нас повседневным делом, и, как ни говорите, делом неслыханно трудным. Русский человек, во всем любящий оседлость и постоянство, но враз отрешился от прежней мирной жизни, а отрешившись, взялся вот за винтовку обеими руками, как умеет. Теперь в душу его пришло опять то же оседлое спокойствие, отвага и терпение — это и можно, по-моему, назвать состоянием высокого духа. Теперь, товарищ полковник, уж никакие горячие слова, никакие громкие фразы не вызовут у солдата ни восторга, ни удивления, потому что каждый из нас знает, что ему положено, и будет делать свое дело неторопливо, но верно и прочно.

— А ведь это, товарищ Козырев, если не ошибаюсь, толстовские мысли-то.

— Верно, товарищ полковник. Мысли толстовские.

— По своему времени Толстой был, бесспорно, прав. А мы-то с вами живем в новое время, в новом обществе, среди новых людей. Для нас, пожалуй, больше подойдет вот эта формула: всякое дело надо делать не на энтузиазме, а при помощи энтузиазма. Как это, по-вашему?

Заварухин с улыбкой поглядел на Козырева, и тог улыбнулся тоже:

— Это ленинская формула, товарищ полковник. Я за нее обеими руками. Мне, товарищ полковник, всегда думается, что Ленин, говоря эти слова, имел в виду вековечное качество нашего народа — бодрость и крепость его духа. И сейчас, мне думается, товарищ полковник, мы переживаем такой подъем духа, на который с завистью будут равняться наши потомки, хотя, уверен, не во всем станут подражать нам. Мы тоже не захотелось бы быть крепостными начала девятнадцатого века, но я лично желал бы стать солдатом генерала Раевского.

«Вишь ты, как рассудил этот Козырев, — думал Заварухин, возвращаясь к лошади. — И генерала Раевского вспомнил. И хорошо вспомнил. Хотя тот же генерал Раевский небось и энтузиазмом загорался, и в уныние впадал, и горяч бывал. Живые люди».
Уехал полковник Заварухин из 91-го полка в том светлом и сосредоточенном настроении, которое было крайне необходимо ему накануне большого сражения, чтоб быть спокойным, ровным и твердым во всех своих решениях. «Не в кратких победах или неудачах надо искать наш истинный путь, а в исторических судьбах самого народа. Будут жертвы, будут поражения, будут муки сомнений, по все это