Равенсбрюк.
Перед освобождением лагеря русскими войсками эсэсовцы грузовиками свозили в крематорий и жгли в печах документы. Я боялась, что вы можете так и не узнать о судьбе Элизабет.
Она часто рассказывала об Амелии, Изоле, Доуси, Эбене и Букере. Фамилий не помню, но имена Эбен и Изола достаточно редкие, поэтому надеюсь, что вас легко будет найти.
Она нежно любила вас и благодарила небо за то, что ее дочь Кит вверена вашим заботам, что за нее можно быть спокойной. Пишу, чтобы вы и ее девочка знали, какую силу духа демонстрировала Элизабет в лагере. А еще она обладала особым даром помогать ненадолго забыть о том, где мы находимся. Она стала мне другом, а в тех условиях лишь дружба и позволяла сохранять человеческий облик.
Я сейчас нахожусь в хосписе Лафорет, это Лувье, Нормандия. Мой английский еще очень плох. Сестра Тувье, которая пишет под мою диктовку, одновременно исправляет ошибки.
Мне двадцать четыре года. В 1944-м в городе Плуа в Бретани меня с целой стопкой поддельных продуктовых карточек поймали гестаповцы, Допросили, избили, отправили в Равенсбрюк. Поместили в одиннадцатый блок. Там я и познакомилась с Элизабет.
Расскажу, как все было. Однажды вечеров она подошла ко мне и назвала по имени: Реми. Услышать свое имя было очень приятно. Элизабет сказала:
— Идем со мной. У меня для тебя чудесный подарок.
Я не поняла, о чем она, но поспешила вслед за ней в конец барака. Одно окно было разбито и заткнуто газетами, Элизабет их вытащила. Мы вылезли через окно и побежали к Лагерштрассе.
Чудесный подарок оказался небом, видневшимся над стеной. Оно полыхало огнем: красные, фиолетовые тучи были подсвечены снизу темным золотом. Они бежали по небу, клубились, меняли форму и цвет. Мы стояли и смотрели, взявшись за руки, пока не наступила кромешная темнота.
Те, кто там не был, вряд ли поймут, как много это для меня значило — пережить вместе такие прекрасные, мирные минуты.
В нашем одиннадцатом блоке содержалось около четырехсот женщин. Перед бараками была гаревая дорожка, где нас выстраивали на померку дважды в день, в полшестого утра и вечером после работы. Женщины из каждого барака стояли квадратами по сто — десять женщин в десять рядов. Эти квадратные колонны тянулись и вправо от нас, и влево, далеко-далеко, так, что в тумане конца не увидишь.
Мы спали на деревянных нарах в три ряда. Соломенные тюфяки пахли кислым, кишели клопами и вшами. Ночью по ногам бегали большие желтые крысы. Слава богу, надзиратели не выносили крыс и вони, так что поздно вечером и ночью к нам не заглядывали.
Элизабет часто рассказывала об острове Гернси и книжном клубе. Мне все это казалось настоящим раем. На нарах мы дышали тяжелым, загустевшим от болезней и грязи воздухом, но, слушая Элизабет, я будто ощущала свежий морской ветерок и аромат фруктов, нагретых на солнце. Теоретически невозможно, но я не помню в Равенсбрюке ни единого солнечного дня… Еще я любила слушать про то, как из-за жареной свиньи возник ваш клуб. Еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Но смех в бараке до добра не доводил.
У нас было несколько кранов с холодной водой, где помыться. Раз в неделю водили в душ, выдавали кусок мыла. Необходимая вещь, потому что больше всего на свете мы боялись грязи, заразы. Заболевшие не могли работать и становились не нужны, их умерщвляли.
Мы с Элизабет вместе с нашей группой каждое утро в шесть часов шли работать на фабрику «Сименс». Она находилась за стенами лагеря. На фабрике мы толкали тележки к железной дороге и перегружали тяжелые металлические пластины на платформы. В полдень получали гороховую болтушку с мукой, а к шести вечера возвращались в лагерь на поверку и ужин — суп из репы.
Мы делали что прикажут, и однажды нам велели рыть траншею для хранения картошки зимой. Наша подруга Алина украла картофелину, но уронила ее на землю. Работы остановили, надзиратель стал искать вора.
Алина страдала отслоением роговицы, если бы надзиратели это заметили, решили бы, что она слепнет. Такого нельзя было допустить. Элизабет без раздумий взяла вину на себя, и ее поместили в карцер на неделю.
Камеры в карцере крохотные. Пока Элизабет сидела там, охранник однажды распахнул двери во все камеры и начал поливать заключенных сильной струей воды из шланга. Элизабет сбило с ног, но ей все же повезло: сложенное одеяло не намокло. Она, когда смогла встать, укуталась, легла и согрелась. А вот молоденькой беременной девушке в соседней камере сил встать не хватило. Она замерзла и ночью умерла на полу.
Я, наверное, рассказываю лишнее, то, о чем знать не хочется. Но я обязана донести до вас правду о жизни Элизабет в лагере — и как она изо всех сил стремилась оставаться доброй и смелой. По-моему, это важно и для ее дочери.
Теперь — о ее гибели. У большинства через несколько месяцев пребывания в лагере менструации прекращались. Но у некоторых — нет. Лагерные врачи на такой случай ничего не вызвали — ни тряпок, ни марлевых прокладок, ни мыла. Женщины просто терпели, что по ногам течет кровь.
Надзирателей это тешило: такая гадость! Повод лишний раз наорать, ударить. Однажды на вечерней поверке надзирательница Бинта принялась кричать на одну несчастную девочку. Вопила, грозила плеткой. Потом начала бить.
Элизабет выскочила из строя мгновенно — молниеносно. Выхватила плетку из рук Бинты и стала хлестать ее, удар за ударом. Прибежали охранники. Двое прикладами повалили Элизабет на землю. А после бросили в грузовик и увезли опять в карцер.
Один охранник мне рассказал, что на следующее утро солдаты встали квадратом вокруг Элизабет и вывели ее из камеры. За стенами лагеря росли тополя. Их ветви смыкались дугой, и Элизабет гордо прошла под ними. Встала на колени на землю, и ей выстрелили в затылок.
Здесь я закончу. Я часто ощущала ее присутствие рядом, когда болела после лагеря. У меня был жар, и мне казалось, будто мы с ней плывем к Гернси в маленькой лодке. Мы мечтали об этом в Равенсбрюке — как будем жить в ее коттедже вместе с маленькой Кит. Мечты помогали мне заснуть.
Надеюсь, и вы ощущаете ее присутствие, сила воли, ни рассудок, ни присутствие духа покидали ее ни на минуту — но жестокость переполнила чашу ее терпения.
Примите мои наилучшие пожелания,
Реми Жиро
Записка от сестры Сесиль Тувье, приложенная к письму Реми
Вам пишет сестра Сесиль Тувье. Я настояла том, чтобы Реми отдохнула. Не хотела позволя ей так долго писать, но она упорствовала.
Она умолчала о том, как была больна, но скажу. За несколько дней до того, как русские вошли в Равенсбрюк, звери немцы выгнали туда всех, кто еще мог ходить. Открыли ворота и вытолкали на разоренные пустоши: «Прочь. Идите — ищите войска союзников».
Истощенные, изголодавшиеся женщины много миль брели без еды и воды. От урожая и полях к тому времени ничего не осталось. Этот печальный путь стал маршем смерти. Сотни женщин умерли по дороге.
Через пару дней Реми так опухла от голода, что больше не могла двигаться. Она легла на землю и стала ждать смерти. К счастью, ее нашли американские солдаты. Они пробовали накормить ее, но тело не принимало пищи. Реми отнесли в полевой госпиталь, где ей дали койку и откачали из тела целые кварты воды. Она провела в госпитале много месяцев и наконец поправилась достаточно для того, чтобы ее можно было переправить к нам в хоспис. В день поступления она весила меньше шестидесяти фунтов. Иначе, конечно, написала бы вам раньше.
Я верю, что теперь, когда письмо написано и долг перед подругой исполнен, она начнет по- настоящему поправляться. Вы, разумеется, можете ей писать, но прошу, не задавайте вопросов про Равенсбрюк. Самое лучшее для нее сейчас — поскорее обо всем забыть.
Искренне Ваша сестра Сесиль Тувье
Амелия — Реми Жиро
