Общество риска. На пути к другому модерну

13

«Для нас непрерывность жизни и непрерывность профессии ныне теснейшим образом взаимосвязаны, тогда как, скажем, социальное и региональное окружение мы готовы сменить с много большей легкостью. В настоящее время можно, не „утратив корней“, довольно легко поменять местожительство, даже страну и общество, если при этом удается сохранить профессиональные возможности и профессиональную квалификацию».

14

Эта интеграция неработы (по сю сторону безработицы в систему занятости) может принимать множество форм. Самые известные из них — поднятие планки среднего возраста при первичном трудоустройстве, снижение среднего пенсионного возраста, введение работы с неполным рабочим днем, уменьшение продолжительности рабочей биографии, сокращение рабочей недели и рабочего дня; увеличение средней продолжительности отпусков, каникул и перерывов; повышение частотности перерывов в работе, связанных с учебой на курсах повышения квалификации на протяжении всей трудовой биографии и т. д. Все эти показатели свидетельствуют о систематическом свертывании общества наемного труда в нашем столетии (причем хотя и в разной степени, но во всех западных индустриальных обществах): в Германии продолжительность рабочего дня, рабочей недели и года, равно как и продолжительность рабочей биографии за последние сто лет ощутимо уменьшились. Около 1880 года продолжительность рабочей недели еще составляла свыше 65 часов, накануне первой мировой войны — свыше 55 часов, а в 20 -е годы официально сократилась до 48 часов. Ко второй половине 50-х годов она, впрочем, равнялась 47 часам, работали 6 дней, а ежегодный отпуск в среднем составлял около 2 недель. Ныне же ежегодный отпуск достигает круглым счетом 6 недель, а рабочая неделя продолжается 5 дней, составляя около 40 часов. Параллельно сокращается продолжительность рабочей биографии благодаря все более частому раннему выходу на пенсию; для многих трудящихся профессиональная жизнь уже теперь заканчивается самое позднее в 57–60 лет. Одновременно молодежь включается в систему занятости все позднее. Если в середине 50-х годов у рабочего-мужчины в среднем за год на отработанный час приходилось 2,9 нерабочих часов, то в 1980 году это соотношение составило круглым счетом 1:4,1. Мероприятия и время на повышение квалификации в последние десятилетия на предприятиях росли также скачкообразно, так что вполне оправданно говорить о реинтеграции специального образования в систему труда и занятости.

15

Открытие сокращения системы труда по найму в сфере рабочего времени как организационной производительной силы имеет, кстати, давнюю традицию. В этом смысле Мартин Скляр отодвигает первые признаки эрозии общества труда в США еще к периоду после первой мировой войны. Статистически подтвержденные тренды развития, правда, долгое время интерпретировались иначе, поскольку считались реверсивными. На переднем плане прежде всего стояли три главных факта: во-первых, в целом до 1919 года отмечался рост числа рабочих на фабриках и уровня товарного производства, тогда как в 1919–1929 годах число рабочих уменьшилось на 100 000, хотя производительность одновременно повысилась приблизительно на 65 %. Во-вторых, если в экономике доля трудового участия, замеренная в «персональные годы» труда, в совокупности возросла с 28,3 млн в 1890 году до 42,5 млн в 1910 году, то в 1910–1920 годах этот рост упал до всего лишь 1 млн, а в итоге в 20-е годы сошел на нет. Скляр интерпретирует эти статистически подтвержденные развития и связи следующим образом: с начала 20-х годов стало проявляться воздействие новых производительных сил. Таким образом удалось ускорить рост производительности независимо от экспансии трудовых долей (измеряемых в рабочем времени). Итак, уже здесь присутствуют первые признаки эрозии «старой» индустриальной и возникновения «новой» системы труда. Важнейшую роль в развитии производительных сил в 20-е годы сыграли три центральные инновации в сфере менеджмента:

1) тейлоризм, который — после 20 лет ожесточенного противодействия — наконец широко внедряется на фабриках;

2) электричество с его новыми возможностями, распространившееся на всю производственную систему, и 3) использование новых организационных приемов, позволяющих сбалансировать централизацию и децентрализацию крупных и пространственно отдаленных предприятий. Найденные и опробованные способы повышения производительности также осваивались уже на раннем этапе через рационализацию информации, технологии и организационного менеджмента.

16

Пример тому — нынешняя волна «онаучивания семьи» (заметная, скажем, в экспансии экспертов- консультантов по вопросам семьи и брака); но даже здесь онаучивание сталкивается уже с практическим полем, которое во многих отношениях сформировано и находится под воздействием научного профессионализма.

17

Эту аргументацию можно обрисовать несколькими штрихами: сначала при ближайшем рассмотрении отказывает «эмпирический базис» как фальсификационная инстанция «спекулятивного» образования теории. А обосновать его необходимо. Если обосновывать его опытом, он не подвергается интерсубъективности. Одновременно остается без внимания производство данных в эксперименте (интервью, наблюдении и т. д.). Если учесть его, граница между эмпирическими и теоретическими высказываниями, которая есть цель всего предприятия, упраздняется.

Как вообще понять существование в поисках фальсификаторов? Допустим, эксперимент не оправдывает теоретических ожиданий. И что тогда — теория раз и навсегда опровергается или выявляются только неувязки между ожиданиями и результатами, которые указывают на разные возможности решения и в этом смысле могут быть очень по-разному обработаны и подхвачены (скажем, предполагая в эксперименте ошибки или, наоборот, расширяя и развивая теорию и проч.; см. также: I. Lakatos, 1974)?

Эссе Томаса С. Куна 1970 года, ставшее знаком научно-теоретического поворота, отнимает у научно- философской рефлексии эмпирический базис. Таким образом в ретроспективе статус научной теории как теории без эмпирики становится проблематичным: есть ли теория науки только нормативное учение с логистическими оговорками, высшая цензурная инстанция для «хорошей» науки, а значит, как бы научный эквивалент средневековой церковной инквизиции? Или она выполняет собственные требования к эмпирически проверяемой теории? Но в таком случае ввиду фактически противоположных принципов производства и фабрикации знания ее притязания на значимость необходимо резко сократить.

Этнологически ориентированное научное исследование в конце концов «открывает» даже в допустимом месте рождения естественнонаучной рациональности — в лаборатории, — что преобладающие там риски сходны, скорее, с современными вариантами танцев, призывающих дождь, или с ритуалами плодородия, которые ориентированы на принципы карьеры и социальной акцептации (К. Knorr-Cetina, 1984).