— Пап! — крикнул Леша, заметив, что тот проснулся. — А я тут играю!
Подбежав к лоджии, Леша взобрался на выступ стены, по-птичьи покрутил головой, ища угол, под которым лучше разглядит отца сквозь блики и отражения на стекле.
— Мама на работе, а я играю, — от его рта по стеклу расплывается матовая клякса, которая начинает таять, стоит ему умолкнуть. — Ты видел, сколько я их наделал? То есть это он их наделал. Ну, мой Тварец. Ну, так по игре. Видел? — Леша мотнул головой в направлении двора, по которому расселился его картонный народец. — Больше двадцати… забыл… А, вспомнил — двадцать три. Я им как раз имена придумываю. Поможешь?
Вчерашний назидательный рык отца забыт напрочь. Леша весь захвачен игрой.
— Пап, хочешь со мной имена придумывать?
Кудинов отвечает с запозданием, долго выбирает, взвешивает слова. Выходить во двор ему не хочется. Рваная ночь повисла на нем тяжело, держит цепко. Он будто рыба, упущенная рыбаком вместе с сетью. Но нужно хоть как-то приголубить Лешку — после вчерашнего.
— Я позже, ладно, сынок? Ночью почти не спал. Умоюсь, чаю попью.
— Ладно, — спрыгнув с выступа, Леша бежит к садовому столику, на котором лежат неустроенные пока и безымянные фигурки. — Приходи!
— Приду, — отвечает Кудинов и закрывает глаза.
Уснуть бы по-настоящему.
Была, конечно, возможность взять отпуск весной: Башкиров как-то ворчал на летучке — дескать, берите, а то, как всегда, приспичит всем одновременно. Можно было ухватиться — и взять. В апреле.
Включил ноутбук, открыл новую страницу.
Начало… чуткая белая пустошь…
Весной не стал. Весной был хаос: днем жара, под вечер снег. Весной было слишком взбалмошно. Сейчас утряслось. Сохнут лоскуты грязи вдоль бордюров. Зелень, воробьи. Празднично и шумно как в балагане.
Лето.
Наконец-то.
Но скоро жара.
Оглушит и придушит, окунет в асфальтовый чад.
И что-то про кленовую ладонь. Туда-сюда. Изумруды, янтари. Как-то так. Каштаны еще. Эти тени.
Да и хрен бы с ней, с Джульеттой. А вот написать бы про Надю. Про то, как ему сладко и жутковато возле нее — как в море, когда берег пропал из виду. Про маму еще написать. Про схватку ее с козлиным веком. Про ее мужские руки с разноцветной каймой под ногтями. Как он их стеснялся…
— Баррабисс. Хо-хо.
Сплюнув сквозь щелку в передних зубах, Тварец повторяет с некоторым нажимом: “Хо-хо”.
— Что, простите?
— Дигирума фрус, — отвечает он задумчиво. — Нума, — и ловко отбрасывает Кудинова через дуршлаг.
